– Совершенно с вами согласен, Ирина Андреевна. Мирно, конструктивно и по возможности без фамильярности. Без тыканья.

– Слышали, Валентин Васильевич? Без тыканья.

– Договорились, – дед снова отошел к окну и засмолил новую папиросу, – когда решите, что парень ни при чем, тогда и позовите меня, потому что я свое мнение не переменю, а попусту сотрясать воздух не приучен.

– А вы не могли бы воздержаться от курения?

– Не нравится? Подписывайте оправдательный приговор и валите.

– Товарищи, товарищи! Мы ж договорились общаться как цивилизованные люди. Действительно, Владлен Трофимович, мне не совсем понятно, как можно теперь, в свете новых данных, настаивать на виновности подсудимого.

Лестовский снисходительно рассмеялся:

– Вы хотите, чтоб я повелся на этот фарс? Ведь это же все шито белыми нитками.

«Ах ты сволочь!» – Ирина встала и прошлась по совещательной комнате. Ситуация патовая. Владлен Трофимович может тут сидеть до бесконечности, и предложение написать особое мнение при оправдательном приговоре его вряд ли соблазнит. Он нацелен на результат. Что там перед ним маячит? Кнут или пряник? Повышение или заводская многотиражка «Ленинский путь»?

Товарищ из горкома наверняка вчера не только ей одной звонил.

– Владлен Трофимович, – мягко начала она, – пожалуйста, я очень вас прошу еще раз все обдумать. Если что-то неясно, задавайте мне любые вопросы, все, что хотите, мы никуда не спешим. Но прежде всего почувствуйте, что от вашего решения зависит жизнь человека. Если сейчас Еремеева расстреляют, а через год выяснится, что он никого не убивал, то вы будете чувствовать себя так, словно собственноручно выстрелили ему в затылок. Да, вы попытаетесь убедить себя, что я не я и елка не моя, что апелляции и Верховный суд куда смотрел, а вы всего лишь жалкий народный заседатель, который ничего не решает. Все это вы будете себе повторять, но без толку. Вам никогда не удастся забыть, что вы отправили на смерть невиновного человека.

Лестовский поджал губы и ничего не ответил.

Ирина стала перекладывать листы копировальной бумагой.

Надо шапку напечатать, пока Владлен Трофимович договаривается с остатками своей совести, которая у него находится в рудиментарном состоянии, как у всякого истинного интеллигента. Днем он пишет идеологически безупречные статьи, а вечерами мечтает о свободе. Как в песне про электрического пса: «мы несем свою вахту в прокуренной кухне, в шляпах из перьев и трусах из свинца».

Не исключено, что слушает вражеские голоса, низкое качество приема сигнала и сплошные помехи в эфире не раздражают его, не мешают наслаждаться помоями, которые западные радиостанции льют на нашу страну.

Опьянившись этими идеями, Лестовский грезит о свободной жизни, которая представляется ему бесконечной чередой удовольствий. Покупать, что хочется, ездить, куда заблагорассудится, и нести любую чушь, которая только в голову взбредет.

Нет, никто не спорит, сытая и привольная жизнь прекрасна, но главное – это когда ты свободно принимаешь решения в своей зоне ответственности.

Вот в чем настоящая свобода, а не в возможности выехать за границу.

Когда ты выносишь приговор действительно по своему внутреннему убеждению, а не потому что тебе приказал секретарь горкома. Или когда тебе надо решить, можно ли выпускать лодку в море, ты исходишь только из ее технического состояния, а не из страха за свое директорское кресло.

Свобода – это когда ты действуешь по закону, по уму и по совести, а не для того, чтобы угодить вышестоящим.

– Ну что, Лестовский? Вы обдумали свое решение? Или набрасываете в уме текст новой статьи о моей некомпетентности?

– Ирина Андреевна, я не имею никакого отношения к тому пасквилю.

– Да неужели?

– Да. Я не сотрудничаю с «Ленинградской правдой».

– Мы все выясним.

– На здоровье.

– Так вы обдумали?

– Да. И своего мнения я не изменил.

– Так, ладно! – дед азартно хлопнул ладонью по столу. – Хотел я без этого обойтись, но, похоже, не получается.

Потянувшись к своей сумке, потрепанному параллелепипеду из кожзама с изображением олимпийских колец, он долго копался в ней и наконец вытащил на свет божий удостоверение ветерана Великой Отечественной войны.

– Посмотрите сюда, – раскрыв книжечку, он сунул ее под нос журналисту.

Ирина тоже заглянула и присвистнула от удивления. На фотографии деда было почти не видно за орденами и медалями.

– Сюда смотрите, – мрачно сказал Валентин Васильевич и показал на звезду Героя Советского Союза.

– Ничего себе, – воскликнула Ирина, – а что ж вы молчали-то?

– Да как-то к слову не пришлось. Было и было. Я бы и сейчас не хвастался, но, как говорится, отчаянные времена – отчаянные меры. Товарищ должен знать, что я не просто старый хрыч, которому можно плюнуть в лицо, и он утрется. Тоже есть у меня рычаги. Не стареют душой ветераны.

– Я безусловно уважаю ваши боевые заслуги, – сказал Лестовский, – но не понимаю, какая связь между вашим героическим прошлым и художествами этого Еремеева.

Валентин Васильевич закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и сделал вид, будто спит.

– При всем уважении, вы не в очереди на холодильник стоите. Тут ваше удостоверение ни на что не влияет.

– Это как посмотреть.

– Я не понял, вы имеете в виду, что если я не соглашусь оправдать Еремеева, то вы используете свои связи, чтобы мне отомстить?

– Истину глаголешь.

Лестовский встал и быстро прошелся по комнате из угла в угол.

Стрельнул у деда папиросу и задымил в форточку. Рука его дрожала, и затягивался он длинно и прерывисто, как дети, когда наплачутся. Кажется, он по-настоящему взволновался.

«Что, не нравится между Сциллой и Харибдой?» – Ирина отвернулась, чтобы скрыть злорадную усмешку.

– Нет, я когда сюда шел, меня предупреждали, что дело на контроле, – сказал Лестовский, – я догадывался, что вы, Ирина Андреевна, действуете по указанию свыше, но что вы докатитесь до прямых угроз, это уж, знаете, ни в какие ворота не лезет.

Ирина промолчала, но сделала многозначительное лицо.

– Я порядочный человек, – заявил Владлен Трофимович, – и не могу допустить, чтобы жестокий убийца вышел на свободу в угоду чьим-то шкурным интересам.

– Вы сейчас серьезно это говорите?

– Конечно!

– А вы случайно не проспали весь процесс?

– Нет, я слушал очень внимательно, – журналист затянулся и тут же наморщился, – все-таки гадость эти ваши папиросы.

– Звиняйте, батько. Бананив немае.