И впереди будто промелькнула тень. Потом еще одна и еще. Теней становилось все больше. Сон и явь слились воедино. Тени воспоминаний прошлого проносились мимо. Шаппе, Мум, идущие рука об руку.

«Мы тоже мечтали оказаться вместе с тобой!» – восклицали они.

Но тут лица их изменились – это были уже не Шаппе и Мум, а Карл Борк и Эрих Бланк, мои друзья из нашей рабочей бригады.

«Передай привет родине», – бросили оба на ходу. «Ведь и я должен был вернуться, но…» – пробормотал Рихард. «Не повезло нам с тобой!» – горестно воскликнул Эмиль, уродливо гримасничая.

И тут все исчезает в непроглядном тумане, переходящем в образ доктора Хассенбаха. Фигура огромная и продолжает расти, возвышаясь над елями придорожного леса. С улыбкой доктор машет мне рукой. «Мы еще свидимся», – доносится до меня словно издалека.

И вдруг все проясняется. Все выглядит как обычно. Только звезды подмигивают на безмолвном ночном небе.

Сворачиваем вправо. За поворотом виден свет. Подходим. Перед нами снова шлагбаум. И снова ни одного американца. За шлагбаумом огромная палатка и много-много людей, в основном женщин. Усиленная громкоговорителями, звучит музыка, песни. Я за одним из наших обхожу шлагбаум и тут же оказываюсь посреди толпы мужчин и женщин. На некоторых форма медсестер. Мне суют в руки и в карманы сигареты. Какая-то девушка с улыбкой протягивает мне бокал с вином или еще с чем-то.

Не переставая думать об американце, я беспомощно озираюсь. Медсестра улыбается мне и говорит:

– Ну уж теперь-то вам бояться нечего. Теперь вы у нас.

– У нас?

Восемь лет в моем присутствии ничего подобного не произносилось. Один раз, правда, мне пришлось услышать это «у нас». От комиссара, к которому меня доставили вскоре после ареста. Помню, что выражение это тогда произвело на меня жуткое впечатление. И вот теперь снова. Круг замкнулся. Потребовалась не одна минута, чтобы, проломив девять лет нараставшую броню несчастий, вновь осознать истинный смысл выражения «у нас». И я осознал. Но говорить я не мог – слов не мог подобрать! – как и мои товарищи, подошедшие сзади. Я просто кивнул и выпил поднесенный мне бокал. И тут же оказался в палатке, оттесненный нашими прибывавшими пленными. Как долго я не видел немецких женщин? За исключением, разумеется, тех, кто, как и я, изнывали в том страшном аду, мучились под гнетом презрения и несвободы. Мне казалось, что сюда на берег Варты именно в этой палатке собрали самых прекрасных женщин, и всё ради того, чтобы окончательно смутить нас. Передо мной стал один товарищ, пожилой, шестидесятилетний пленный. Он стоял неподвижно и безмолвно словно изваяние, и слезы заливали его лицо. И картина эта разом словно смела всю едва обретенную радость, и я вдруг разрыдался, сам не мог понять, почему. Слезы лились и лились, и не было средства остановить их. Но сразу полегчало, и я стал лучше переносить радость – да, да, бывает радость сродни боли!

И тут прозвучал колокольный звон. Внезапно, громко. Звонили во все колокола – в большие, басовито звучавшие и в крохотные переливчатые колокольчики. Да, верно, это были колокола свободы, те самые, о которых грезили все мы все эти годы тяжелейших испытаний и услышать которые было и оставалось недостижимой мечтой. Церковные колокола, возвестившие наступление нового года, пронизали ночь, каждым ударом отдаваясь в сердце. Теперь, вот теперь точно мы вернулись на родину. И в этот момент тысячеголосым хором прозвучало «Да возблагодарим Господа нашего!».

Седоголовые сутулые старики и молодежь, привыкшие отвечать на насилие и угрозы непокорностью и презрением, стояли вокруг с шапками в руках и пели. И слезы, которых они не знали в худшие годы жизни, бежали по щекам, ничем не сдерживаемые, искупительные слезы. Нужно было, во что бы то ни стало, перенести это едва выносимое счастье первого часа.