Те, кто поумнее, следовали этому правилу. Но всегда ведь найдется парочка непокорных придурков, игнорирующих все предписания в принципе, и засевший в них дух протеста заставляет их делать именно то, что запрещено. Вдруг кому-то то ли в одиннадцать, то ли в двенадцать ночи понадобилось усесться за стол прямо в бараке и вскрыть полученную посылку. Моей обязанностью было не допустить этого и уговорить его снова тихонько улечься в постельку. Но кто обратит внимание на предостережения какого-то там ночного дежурного?! Все мои доводы отлетали как от стенки горох, а в ответ – хамские замечания.

Мои отношения с Говнюком, без всякого преувеличения, можно было назвать отличными. Что, впрочем, не помешало ему влепить мне за бесконтрольность четверо суток карцера – уже под утро он все-таки выследил этих набивавших брюхо придурков. О, моим коллегам – ночным дежурным было что рассказать!

В другой раз вышло так, что Говнюка просто не заметили – он стоял в бараке и наблюдал, как один из насельников нашего барака сооружает гигантский бутерброд, намазывая толстым слоем свиной жир на ломоть хлеба. Не скрывая охватившего его ужаса, дежурный прошагал ко мне и, ткнув пальцем в нарушителя, вопросил: «Что это значит? Ты что, забыл, что еда после отбоя в бараке запрещена?!»

Но мне как раз в этот момент пришла в голову спасительная мысль. Я подчеркнуто спокойно и неторопливо, как человек, у которого совесть чиста, поднялся, изобразил перед Говнюком подобие стойки смирно и выпалил: «Этот военнопленный только что вернулся с работы. Он до полуночи дежурил и должен перекусить перед сном».

Говнюка будто подменили. Работа, добросовестный труд на благо общества были для него понятиями священными. – В целом, это правильно – кто не работает, тот не ест! Но когда он закончит, ты проконтролируешь, чтобы он немедленно лег!

– Само собой разумеется! – поспешил я заверить его. – В моем бараке всегда порядок!

– Все верно, все верно, – согласно кивнул Говнюк, уже гораздо мягче и примирительнее перед тем, как выйти из барака. А «виновник торжества» будто и не слышал нашего разговора. Он даже и не подумал встать в присутствии офицера, как это полагалось. Но наглость его, очевидно, все же не была беспредельной, и такое понятие, как совесть, тоже имелось – быстро покончив с едой, он без долгих разговоров улегся спать. На свое и на мое счастье – Говнюк был офицером дотошным и терпеть не мог, когда его пытаются обвести вокруг пальца. И двадцати минут не прошло, как он снова появился в нашем бараке. Надолго не задержавшись, он поднялся по лестнице, на прощанье бросив мне «Хорошо!».

Моя идея о позднем окончании работы привилась. Если кто-нибудь из наших вдруг среди ночи утолял голод и при этом попадался Говнюку, тот понимающе кивал мне и комментировал: «С работы пришел!» – что свидетельствовало о растущем доверии ко мне как к ночному дежурному, способному поддержать порядок в бараке. Что же касается того, что пресловутое доверие основывалось на примитивной лжи, то я готов сегодня попросить у Говнюка прощения.

Однако отнюдь не все ночи в бараке были такими безоблачно-спокойными. Бывали исключения из правил. Однажды ночью у одного из моих товарищей случился тяжелейший инсульт. Причем в эту ночь дежурным офицером заступил Говнюк. Я помчался в амбулаторию за дежурным врачом-немцем. Тот распорядился немедленно поместить больного в отделение. Говнюку тут же сообщили, он быстро явился и потребовал отправить больного в ближайший госпиталь, так как врач констатировал состояние больного как крайне опасное для жизни. Имелось строжайшее предписание не допускать смерти больного заключенного на территории лагеря. Однако судьба распорядилась иначе. Прежде чем запряженная лошадью повозка успела миновать ворота, больной скончался от апоплексического удара. Но Говнюк с полным правом мог сообщить вышестоящим, что, мол, больной умер по пути в госпиталь.

Не успел Говнюк прийти в себя после ужасного инцидента, как вскоре в моем бараке разыгралась еще одна драма. И вновь в его дежурство.

Я, как дежурный по бараку, отвечал за гонг «отбой». Пришел я на несколько минут раньше, и мы в компании наших товарищей сидели за большим столом в центре барака. Кто-то читал книгу, другой перелистывал газеты. Как раз напротив меня сидел бригадир Эмиль, тот самый Эмиль – конкурент Вилли Брюка. Он жевал хлеб с маслом и потчевал публику страшными историями из своей жизни. Мы-то понимали, что это все жалкая трепотня, и не обращали внимания. А у Эмиля за спиной собралось несколько человек, которые развесив уши слушали его хвалебные байки.

И тут я увидел, как через компанию стоящих пробирается один из молодых пленных, которого в тот же день вечером выпустили из карцера и которому разрешили переночевать в нашем бараке. Подойдя к Эмилю, этот пленный остановился и заорал:

– Ты меня продал этим «синим» (офицерам МВД)! Я по твоей милости месяц проторчал в карцере. Но ничего – теперь ты уже никого не продашь!

Эмиль, положив на стол хлеб с маслом, собрался встать. Но не успел. Молодой пленный выхватил из-под телогрейки топорик, которым кололи дрова для печки, и с размаху ударил им Эмиля. Тот, обливаясь кровью, упал на пол. Топор у пленного тут же вырвали, но было уже поздно. Мы отнесли пострадавшего в расположенную неподалеку санчасть и вызвали врача. Тот быстро осмотрел его. Эмиль был мертв.

Старший барака добежал до дежурки, доложил о случившемся Говнюку. Сначала убийцу поместили в карцер, потом предали суду. В Новочеркасске его приговорили к одному году тюрьмы.

Когда Говнюк уже поздней ночью пришел к нам в барак проверить меня, лицо его было искажено ужасом. Он присел ко мне, чего раньше не бывало.

– Не везет мне в этом лагере, – простонал он, в отчаянии мотая головой. – Что бы ни произошло, что бы ни случилось – всегда в мое дежурство.

Он был прав. Ему действительно катастрофически не везло. И вот теперь ему предстояло неблагодарное занятие составить с десяток протоколов, то есть делать то, что он не умел и терпеть не мог.

Ночь эта прошла очень неспокойно. Многие пленные, в особенности свидетели жестокого убийства, так и не смогли заснуть, поднимались и бесцельно бродили по бараку. Но прошло несколько дней, и все было забыто. Жизнь в бараке вернулась в привычное русло. И я мог в спокойные часы ночных дежурств снова предаваться медитациям.

За последний год в лагере многое улучшилось: условия труда, содержания, даже одежда. За все семь лет не изменилась только еда, ели мы щи и кашу. Пока не было возможности пополнять этот опостылевший рацион из других источников, голод заставлял пленных довольствоваться скудным пайком, на который они имели право. Мало-помалу положение изменилось, ибо начали прибывать посылки из дома. Присылали свиной жир и сливочное масло, мясные консервы и колбасу, бекон, какао и пудинг. Что-то также можно было купить в столовой лагеря на заработанные рубли. Поэтому для многих лагерное питание утратило интерес. Некоторые заключенные отказались от утреннего супа. Даже в обеденное и вечернее время кухонные котлы уже не опустошались. По закону администрации лагеря ничего не разрешалось оставлять даже на следующий день. По окончании приема пищи оставшийся суп и кашу в больших ведрах выливали в канал. Поэтому руководство немецкого лагеря задумало купить несколько молодых свиней, чтобы воспользоваться отходами. После долгих переговоров руководство русского лагеря дало согласие. Денег, собранных в лагере, хватило на пятнадцать поросят. Содержали их на дворе лагерного подсобного хозяйства, а заботился о них фермер по имени Герберт. Целью предприятия было Рождество 1952 года. Мы ожидали, что до него свиньи наберут достаточно мяса и жира, чтобы обеспечить счастливое Рождество.