Мой старший товарищ Карл Борк тоже входил в нашу картофельную бригаду. Но однажды он не появился. Я сходил узнать, что с ним, оказалось, он в постели и его донимают сильные боли. Состояние его почек вновь ухудшилось. Я каждый день приходил к нему в попытке развеселить его, подбодрить. Но несколько дней спустя я его в бараке не обнаружил. Его положили в спецпалату, куда обычно клали тяжелобольных. Их помещали отдельно, потому что эти люди, по сути, умирали. Карл протестовал, он не хотел оказаться в этой палате. Но ничего не помогло. Порядок есть порядок. Когда меня на следующей неделе все же пропустили к нему, он уже бредил. Глаза Карла были широко раскрыты. Казалось, он меня вообще не узнает. Я заговорил с ним. Лицо его дрогнуло.

– Вот и ты, наконец, – еле ворочая языком, пролепетал Карл. – Включи свет, а то я тебя не вижу.

Палата была ярко освещена солнцем. Я понял, что отравленный ядами организм лишается зрения.

– Нельзя, – тихо ответил я. – Лампочки нет в абажуре. Ты лучше поспи, а я завтра вверну новую.

Но на следующий день Карлу новая лампочка уже не понадобилась. Он уже лежал в покойницкой. Присев в траве на корточки, рядом, я произнес краткую молитву. Это было последнее, что я мог сделать для него ради облегчения пути в царство вечной свободы.

Инка была самой молодой из русских сестер, работавших в госпитале. Строго говоря, она и на сестру походила мало. Скорее, на сестричку – пленному среднего роста она едва доходила до плеч, и никто не верил, что этой курносенькой, черноволосой и кудрявой девчонке уже почти двадцать лет. Она каждый раз всех в этом убеждала. Ее особая жизнерадостная грация придавала ее плотной, коренастой фигуре особую прелесть.

Инка была просто идеальным товарищем. Ее редкая естественность и отсутствие комплексов оказывали чарующее воздействие на наших военнопленных. В ней не было и следа этого глупого высокомерия, так часто встречающегося у сестер, которые по долгу службы обязаны ухаживать за немецкими пленными. Малая толика дерзкой кокетливости только украшала ее, и она завоевывала сердца тех, за кем ухаживала, добавляя к упомянутой кокетливости совсем немного сдержанности, с чем пленные считались.

Но самым большим достоинством Инки была ее легкая рука. Почти все лечение в госпитале сводилось к уколам. Самое малое на один укол в день больной точно мог рассчитывать. А вот то, как сестра делает уколы, говорит о многом. Большинство их делать или не умели, или не хотели уметь. Иглы от частого употребления тупились и гнулись. Даже опытному врачу не всегда удавалось безболезненно сделать укол пациенту. Да и профессиональная подготовка большинства медсестер оставляла желать лучшего. Были и такие, кого направили в наш госпиталь подучиться.

Весьма неприятно вспоминать об одной долговязой студентке, которая ради прибавки к ничтожной стипендии брала на себя ночные дежурства в нашем бараке и на нас практически опробовала знание теории. Во время ночных дежурств эта сестра должна была делать больным уколы. В вену она попадала обычно со второй, а то и с третьей попытки, и я был доволен, что мне она руку не исколола, как это бывало с другими.

Если уколы делала Инка, ничего подобного не происходило. Своими маленькими проворными ручками она сразу попадала в вену или нужное место в мышце, причем независимо от качества иглы. Большинству пленных доставляло истинное удовольствие, когда укол делала Инка. Видимо, при соприкосновении рук она передавала пациентам часть своего здоровья.

Врач прописала мне укол раз в день перед отбоем. В это время Инка уходила домой, а на ночное дежурство заступала другая. И я всякий раз с беспокойством дожидался отбоя. Иногда укол мне делала эта студентка, а иногда Инка. Иногда я успевал даже погладить ее по руке.

Но вообще эта девушка избегала таких поглаживаний. Видимо, опыт подсказывал ей, что за поглаживаниями последуют вещи и более серьезные. А это, судя по всему, в ее планы не входило. И то, что я всегда благодарил ее за удачно сделанный мне укол, и ограничивался только этим, пробудило в этой девчонке нечто вроде уважения ко мне. И чуточку любопытства. Она постепенно и как бы невзначай стала расспрашивать меня о моей прежней жизни, и вскоре мы с ней уже совершали мысленные путешествия в несоциалистический мир. Она перенесла время укола на более позднее время, когда можно было спокойно присесть ко мне и поговорить. А потом мы даже решили переместиться в сестринскую.

Инка проявляла огромный интерес к миру, знакомому ей лишь по критическим комментариям советских газет. Я рассказывал ей обо всем. И перед мысленным взором девушки рождался новый, фантастический мир. С изумлением и неподдельным интересом она рассматривала фотографии, присланные мне по почте из Германии – изображенную на них квартиру, обставленную прекрасной, удобной мебелью, элегантные платья жены, и девушка не сразу поверила, что подобную одежду могут себе позволить не избранные, не богачи, а любая женщина. Вероятно, ей приходилось слышать, что в Москве жизнь другая, не то что здесь. Но Инка ни разу не была в Москве, а жизнь в Сталинграде была куда скромнее. С нескрываемым восторгом она приняла от меня плитку шоколада из последней присланной мне посылки. И мне не потребовалось уговаривать ее, хотя медсестрам категорически запрещалось принимать какие-либо подарки от военнопленных. Я не стал дарить ей бонбоньерку с леденцами, мне показалось, что это было бы уж слишком, ограничился тем, что вручил ей пустую жестяную коробку, правда очень красиво расписанную.

Мне показалось, что именно эта бонбоньерка произвела на Инку самое сильное впечатление. Девушка нежно положила мне руку на плечо и даже прильнула ко мне.

– У тебя точно было много женщин до женитьбы, – неожиданно заключила она, погладив меня по щеке. – И когда ты вернешься домой, все твои женщины снова будут любить тебя.

– Думаешь, их было так много? – тихо спросил я. – Ты знаешь, у меня одна женщина, и она ждет меня дома. Фотографии ее ты видела. И с меня хватит, что она меня любит. – Она далеко, – нерешительно произнесла Инка. – Дальше чем Москва. Она столько лет тебя не видела. Как она может тебя любить?

– Разве ты не знаешь, что самая главная добродетель женщины – верность? – спросил я. – Я ни на секунду не сомневаюсь, что моя жена всегда была мне верна. Все эти годы.

Инка тряхнула кудрявой головой.

– Что значит верность? Кто это может знать? Самое главное, что она тебя любит.

– Верность – это когда твоя жена не смотрит на других мужчин так, как на тебя.

– Но сейчас муж ее бог знает где, – возразила Инка. – Тебя уже сколько лет нет рядом с ней. Ты уже ей и не муж. Я ответил не сразу. Нужно было подумать, что на это сказать. И как понятнее объяснить.

– Тебе приходилось кого-нибудь любить? По-настоящему? – спросил я.

– У меня есть парень, – запросто призналась Инка. – Но и другие тоже.

– Нет, я вот о чем: был у тебя парень, которого ты любила бы так, что все остальные просто для тебя не существовали? – продолжал расспрашивать я.