По распоряжению русской администрации лагеря статья немедленно была переведена на немецкий язык и вывешена на доске объявлений. Пленные толпились перед ней до поздней ночи и не могли надивиться. В ней новых кремлевских правителей жестко и неприкрыто призывали коренным образом изменить прежнюю политику, и Эйзенхауэр даже не забыл о военнопленных. Об этом было сказано буквально:

«Всего несколько четких и недвусмысленных жестов, таких, как подписание государственного договора с Австрией или освобождение тысяч военнопленных последней мировой войны, были бы впечатляющим знаком честных и серьезных намерений».

Предложение, не представляющее собой ничего, кроме случайного, ни к чему не обязывающего пожелания, тем не менее произвело в лагере неописуемый эффект. Великая мировая политика нас наконец-то открыла, и самый могущественный человек на свободном Западе замолвил за нас словечко. Мы стали предметом переговоров на высоком уровне. Хуже нет быть брошенным и забытым миром. Теперь все изменилось. О нас говорили и за нас заступались. Мы оказались в центре внимания мировой истории.

Оптимизм в лагере резко возрос и только усилился, когда спустя десять дней стал известен ответ Кремля в виде статьи в «Правде». Он был трогательно мягким и уступчивым, и если о заключенных в нем не упоминалось, мы не видели в этом ничего плохого. Напротив. Мы поняли, что это умолчание означает, что Кремль больше не может позволить себе сказать резкое «нет».

Администрация русского лагеря с каждым днем становилась щедрее. Никаких намеков на возможность возвращения на родину по-прежнему не было. Но жить и ждать стало легче, потому что мы чувствовали, что теперь намного ближе к дому.

Волнения по поводу смерти Сталина и связанных с ней событий, избрание Эйзенхауэра и его великая речь незаметно приблизили нас к Пасхе. Солнце, почти как летом, часами припекало наши голые спины, и те, кто не наслаждался великолепным небесным светом на работе, растянулись в укромном уголке лагеря и с наслаждением подставляли дружелюбным лучам бледную после долгой зимы кожу. Четырехчасовое ночное дежурство, которое все еще было моей единственной работой, оставляло мне достаточно времени, чтобы включить терапию солнечными лучами в мою обширную и успешную программу восстановления.

Итак, однажды днем я лениво и полусонно загорал на лужайке с высохшей травой между бараками, когда ко мне подошел мой сокамерник, доктор Хакебайль. Хакебайль был ветеринаром по профессии, а в лагере перебирал заложенный на хранение и медленно разлагающийся картофель, но помимо официальной работы он осуществлял медицинский уход за многочисленными животными в лагере, чем и добился уважения. К нему привозили собак с обвислыми хвостами, кошек, больных ежей, которым он оказывал квалифицированную помощь. Упавший на строительную площадку со сломанным крылом молодой канюк был искусно подлечен. Хакебайль внимательно и при любовном сочувствии всего лагеря следил за питанием и режимом четырех переживших рождественский пир свиней, к тому времени превратившихся в крупных животных. Их роковой час должен был пробить накануне приближающейся Пасхи. Однако одним из этих многообещающих животных был кабан, и знатоки с гастрономическим опытом все время отмечали, что тот – изначальное упущение – все еще не стерилизован. Пришло время приступить к этой процедуре для устранения резкости кабанины. Однако при более внимательном изучении Хакебайль обнаружил лишь одну гонаду, а вторая вросла внутрь.

Из-за этого факта, обеспокоившего все лагерное сообщество, в конце концов было принято решение сделать хряку разрез и предоставить доктору Хакебайлю доступ к тому, что он хотел удалить.

– Теперь время пришло! – сказал он мне, растянувшись по соседству. – Завтра он пойдет под нож.

Изумленный и с нескрываемым любопытством, я сел. Намерение существовало давно, но реализация откладывалась из-за отсутствия необходимого для операции оборудования. Животное нужно было как-то обезболить, потому что мы не хотели подвергать его такому испытанию в полном сознании. Врач нашей больнички доктор Циммер из своих скудных запасов в крошечных количествах, но настойчиво приберегал эвипан. Вторая трудность заключалась в отсутствии шовной нити, которая выглядела бы достаточно прочной, дабы удерживать шкуру животного без риска разрыва после операции.

Теперь выход был найден. Доктор Хакебайль получил из дома великолепную ветчину, скрепленную тонкой, но нервущейся ниткой.

– Эта нитка, – объяснил мне Хакебайль, – я сегодня вечером ее прокипячу и опущу в спирт. Это идеальный материал для зашивания шкуры.

Я недоверчиво взглянул на Хакебайля. Тот слегка нахмурился.

– Почему не выйдет? – немного обиженно спросил он. – Нитка будет полностью стерильна, а прочностью под стать размеру хряка. К тому же свиньи, в отличие от людей, непривередливы.

Тут мне возразить было нечего. Хряку, вне всяких сомнений, придется смириться со своей участью.

– Вы должны нам в этом помочь, – продолжил Хакебайль. – Там также будет доктор Циммер и даст кабану анестетик. Нам поможет Герберт, свинопас. Ваша помощь нам нужна на всякий случай. А еще придет посмотреть начальник лагеря. Ему очень хочется узнать, как это делается.

Я подумал и дал согласие. Несмотря на уверенность Хакебайля, меня не покидало неприятное чувство.

Итак, назавтра после полудня, вместе с Хакебайлем и Циммером подкрепившись чашечкой кофе, я пошел на хозяйственный двор лагеря, где свинопас Герберт уже привязал хряка веревкой к пыточному столбу. Пациент явно был не в духе. Он подозрительно и злобно на нас косился. Герберт его всего намыл до блеска. Мы прекрасно понимали, что никакому кабану это не понравится. Однако у меня создалось впечатление, что животное уже почуяло наш коварный план.

Когда мы пошли на кабана фалангой, тот раздраженно захрюкал. Но прежде, чем он действительно успел понять, что с ним происходит, он почувствовал, как множество рук схватили его и положили на бок. Тут раздался настоящий визг. Начальник лагеря всей тяжестью своего гигантского тела уселся на зад тщетно извивавшемуся и брыкавшемуся в поисках опоры кабану. Мы с Гербертом держали животное за передние лапы. Доктор Хакебайль ловко схватил хряка за уши.

Теперь доктор Циммер встал напротив кабана с большим шприцем и ввел ему за ухо эвипан. Пленного явно и треть такой дозы вмиг вырубила бы. Однако, к всеобщему и даже доктора Хакебайля удивлению, кабан продолжал визжать, не выказывая ни малейших признаков сонливости. Доктор Циммер с тяжелым сердцем пошел в больничку наполнить еще один шприц эвипаном. Это был последний запас, уже не предназначавшийся для этой цели. Вторая инъекция увенчалась успехом. Кабан успокоился и впал в некое подобие транса. И все-таки ни о какой настоящей анестезии речи не шло.

Наркоз подействовал? Столь бережно собираемый и быстро израсходованный эвипан нельзя было потратить зазря. Лозунг момента был прост: сейчас или никогда.

Доктор решительно взял скальпель и одним движением вскрыл брюшную полость. На мгновение кабан сильно дернулся, но тотчас же снова показалось, что он опять задремал. Еще несколько маленьких разрезов, и начались поиски.