Мои родственники постоянно мне твердили: «Напиши прошение на реабилитацию!» Я им отвечал: «Принципиально не пойду на это дело!» Я не понимал: ну почему я должен писать? Раз я буду писать — это значит, я прошу. А почему я должен просить, если я не виноват? Обо мне они знают больше, чем надо, — я ж сидел, все досконально известно: что я, где я был, что делал. Они должны сами это сделать. Так я и не пошел получать документы на реабилитацию. А случилось это после 1991 года, уже советская власть кончилась. Однажды я пришел домой, и жена мне говорит: «Из военкомата приходили, попросили какую-нибудь твою фотографию, я дала маленькую». Я в недоумении: почему и зачем из военкомата? Дня через два-три снова жена говорит: «Тебя не было, пришли из военкомата, принесли книжку — реабилитированный». Реабилитация полная, все в порядке. Вот только почему из военкомата? Может быть, они так сказали, а сами пришли из другого места. Может и такое быть.

Виталий Беликов

В годы Великой Отечественной войны на оккупированной территории Украины и Беларуси немецкая власть проводила политику насильственного угона подростков и молодежи на принудительные работы в Германию, а также в присоединенные к Третьему рейху страны Европы. В Германии таких рабочих называли «остарбайтеры» (восточные рабочие). Условия жизни и работы были крайне суровыми. Как правило, остарбайтеры жили в лагерях при заводах и фабриках. Рабочий день длился 12 часов, шесть дней в неделю. Труд оплачивался по ставкам втрое меньшим, чем немецким рабочим, оплата была рассчитана таким образом, чтобы ее хватало только на скудное питание, одежду и предметы первой необходимости. Нередко остарбайтеры работали в сельском хозяйстве и жили на ферме. В конце войны более пяти миллионов советских граждан, принудительно вывезенных в Третий рейх, вернулись на родину. Уже в первые послевоенные годы наметилось явное ужесточение карательной политики, направленной главным образом против тех, кто по разным причинам общался или сотрудничал с неприятелем. Бывшие остарбайтеры не были исключением. Они, как и Виталий Беликов, находились под пристальным наблюдением сотрудников госбезопасности. Любые воспоминания и расска зы о жизни в Германии могли быть расценены как антисоветская пропаганда и становились серьезным поводом к аресту и осуждению рассказчика по статье 58–10 УК РСФСР на срок до 10 лет заключения в лагерях. Эта статья часто превращала людей, весьма далеких от политики, в политических заключенных.

Лидия Иванова, фотография из следственного дела

Интервью записано 4 октября 2014 года.

Режиссер Мария Гуськова.

Оператор Денис Гуськов.

Лидия Михайловна Иванова родилась в 1925 году в городе Электросталь. В восемь лет вместе с семьей переехала в Москву. Отец работал электриком во Всесоюзном институте авиационных материалов, мать была портнихой. В 1943 году юная Лида получила должность делопроизводителя в местном райисполкоме. В 1947 году подруга Рита познакомила ее с иностранцами, приехавшими по делам в Москву. Знакомство было непродолжительным: несколько походов в театр и ресторан, о которых она вскоре забыла. Однако через несколько лет этот эпизод послужил поводом для ареста. В 1950 году Лидия Михайловна была приговорена к пяти годам ИТЛ и отправлена в Потьму (Мордовия). В лагере работала на добыче торфа, а затем — на швейном производстве. Сразу после смерти Сталина, весной 1953 года, Лидия Михайловна была освобождена и вернулась домой, в Москву. Реабилитирована в 1964 году.

«Я сразу говорила: “Я враг народа, была в заключении”»

Мы с родителями жили в Москве в Спасоналивковском переулке, на Большой Полянке. Папа работал в ВИАМ — Всесоюзном институте авиационных материалов, занимался электрикой. У него вообще много патентов на всякие изобретения. Мама была портнихой, шила на дому. Мы с братом погодки: я 1925 года, а он 1926-го. В семье были великолепные отношения. Я в доме не слышала ни одного грубого слова, даже слово «дурак» не звучало. У нас была идеальная семья — взаимопонимание, уважение. Детство хорошее. Во дворе было много детей. Мы жили на Полянке в двухэтажном доме с печным отоплением. И была терраса вдоль всего дома. Там ставили самовар и собирались все соседи. Песни пели, женщины вспоминали молодость, как они в Александровском саду с горок катались. Как-то все запросто. В 1937 году у нас в доме одного арестовали, он в НКВД работал. Все шептались: «Ой-ой-ой». У него остались дочка и сын. В общем, он не вернулся — это я знаю точно. Наверное, расстреляли.

Я окончила восемь классов, началась война, и в школу я больше не вернулась. Папу не призвали, потому что ему было уже за пятьдесят — мы дети поздние. В его институте всех эвакуировали, а он остался в своей лаборатории как ответственный. Нам и в голову не приходило, что Москву могут сдать. У нас был ориентир — папа, раз он сказал — так и есть. Он был уверен. Во время войны продукты получали по карточкам, но мы особенно не голодали. Папа делал какие-то электроплитки — их продавали. Мама шила за деньги: у нее был свой круг постоянных клиентов. Помню, папа одну лампу настольную, еще дореволюционную, отнес в Торгсин, какие-то деньги большие за нее дали. Брат Николай во время войны работал на заводе электросварщиком. Потом его товарищ подбил на водителя учиться, и он окончил шоферские курсы. Его мобилизовали на трудфронт под Крюково, там он немцев видел.

Во время обстрелов мы дежурили во дворе. У нас стоял песок — зажигалки гасить, если они попадут во двор. В доме жил один старый моряк, он нами руководил. Сидели, песни пели, смотрели, как разноцветные трассирующие пули летали по небу. Мне было 16 лет, а в 16 лет все глупее глупого. Еще мы общественную работу выполняли: какие-то бумажки жильцам разносили. Так я познакомилась в домоуправлении с одной женщиной, и она мне почему-то работу в райисполкоме предложила. И я с 1943 года в этом райисполкоме работала. Общий отдел — делопроизводство: вся корреспонденция к нам поступала, письма от населения, жалобы. Это хозяйственное управление райисполкома. Работала я там с 1943 до 1950 года. А в 1950 году меня арестовали. У меня была подруга Рита — мы учились в одной школе и стали дружить. Она встречалась с иностранцами, с румынами. Они приехали в Москву заключать договоры, кажется, занимались нефтью. Был 1947 год. Рита их уже знала и пригласила меня. Мы встретились в Большом театре. Что мы там смотрели, не помню, потому что я в Большом театре все переслушала, пересмотрела не один раз. Они были намного старше, им, наверное, было под пятьдесят, за сорок точно. Мы обсуждали спектакль, делились впечатлениями. Они, оказывается, и раньше видели меня когда-то в театре. Один сказал: «Мы боялись подойти — у нее такие глаза…»