Ехали с остановками, первая была в Нижнем Новгороде. Там нас в открытый грузовик очень интересно сажали: садишься на пол, ноги по-турецки, следующий так же, вплотную к тебе, и так рядами, пока не набьется весь кузов. А на каждом углу машины садился человек с автоматом. Выгружались так: пока не поднимется сидящий перед тобой, встать невозможно. Вот такая посадка была у них принята. Я в Нижнем никогда не был, нас провезли так, что я посмотрел и Оку, и Волгу. Привезли в тюрьму. Там я пробыл целый месяц, камера у меня была большая-большая. Интересные лица там были. Например, американец, молодой инженер-строитель. Приехал с группой инженеров из Америки в 1931 году строить Горьковский автозавод. После окончания строительства остался, продолжил работать на этом заводе, женился на русской, а после войны решил найти своих родственников в Америке. Стал писать туда письма, нашел сестру. Она ему ответ прислала. И его посадили «за связь с иностранцами». 1949–1950-е годы были повторением 1937–1938-го — очень много сажали людей в этот период.

Потом нас повезли в Киров. А в Кирове тюрьма была такая: отдельные небольшие домики и огороженная территория. В каждом домике одна битком набитая камера. Нары двухэтажные, но спать было негде. Я помню, под нижние нары пролез, мог только лежать, поворачиваться на бок было невозможно. Ночь проспал кое-как. Командовали там воры, они занимали все места на полках, а мы, политические (нас называли фашистами), — кто где. К воровскому контингенту обслуга относилась более снисходительно, чем к нам. Например, их брали в самоохрану: они жили вместе с охранниками, солдатами, охраняли нас, на вышке стояли. Из Кирова повезли нас на станцию Верхнекамская, там кончалась железная дорога Министерства путей сообщения, и дальше шла железная вятлаговская — по Кировской области, через Коми АССР и до Воркуты. Эта дорога даже на карте нигде не обозначалась. По обе стороны — лагеря, лагеря, лагеря.

Второй лагпункт, куда я сначала попал, был «бревной». Специализировался на лесозаготовках. Был там и инвалидный цех, где работали безногие: делали из дерева шахматы, домино, шашки, шкатулки, стулья, мелочь всевозможную. Максимальный срок обитателей был десять лет, больших сроков там ни у кого не было. Политических было много. Там я познакомился с будущим знаменитым поэтом Борисом Чичибабиным, инженером Израилем Мазусом. Привезли нас в лагпункт, завели в юрту. Вдруг забегает какой-то парень в валенках, в телогрейке: «Кто тут студенты из Москвы? Братцы, я — Мазус, тоже из Москвы, студент авиационного института. Я здесь работаю нормировщиком. Надо как-то сделать так, чтобы вас задержали тут, не послали дальше. Там лесоповал, очень тяжелая работа и положение другое. Я постараюсь что-нибудь сделать». Пошел, действительно что-то там кому-то сказал, и нас, двоих студентов, задержали — определили в строительно-ремонтную бригаду. Однажды эта бригада дала нам задание пойти на пекарню: там у них лопнула печь. Нужно было прийти, где-нибудь в земле покопаться, найти глину, развести ее водой. Потом должен был подойти другой человек, специалист, и замазать щели в печи. Ломики, говорят, с собой возьмите. А это уже был декабрь, 35 градусов мороза. Покопаться в земле. Вот мы с товарищем моим, Юркой, стали долбить. Разве продолбишь эту землю, когда 35 градусов? Мы поковырялись немножко, потом зашли погреться, а заведующий этой пекарней был немец — Келлер его фамилия, я запомнил, худенький такой мужчина. Он из немцев Поволжья, их же, когда война началась, кого посадили, а кого выслали. Вышел к нам: «Сейчас я вам, ребятки», — и вытащил из печки буханку хлеба. Горячую буханку весом четыре килограмма! Хлеб тогда был сырой и всякие примеси содержал — отруби, все, что угодно, там могло быть, но мы умолотили сразу!

Получилось так, что после ремонтно-строительной бригады я стал счетоводом. В бухгалтерии был такой «вещстол»: сидел счетовод, который вел учет всех заключенных лагпункта — прибывающих, убывающих, — а также заполнял карточки выдачи вещей. Например, выдают заключенным белье, меняют — летом давали майки и трусы, — значит, счетовод записывает: такой-то сдал майку, получил трусы. И вот освобождался счетовод, и мне предложили занять этот пост. Я и согласился, конечно. Весь 1950 год там проработал, пришлось мне всякие отчеты составлять, но зато я научился здорово на счетах считать.

Мне там очень помог один майор, Гордеев. Он был заведующим складом одежды. Осужден был всего лишь на три года, а жена — на пять лет. Ее лагерь находился недалеко, и он постоянно ездил к ней на свидания, передвигался без пропуска, свободно. В Москве Гордеев жил на Маломосковской улице — там же, где и я. Когда он узнал, что мы земляки, сказал: «Ты когда домой будешь писать, не бросай письма в здешний ящик. Потому что они долго будут идти: пока их проверят, могут и не пропустить. Я прямо в ящик поезда бросаю». И все мои письма домой он стал так переправлять.

Тем временем в Москве моя бабушка лежала, разбитая параличом, тетя за ней ухаживала. Отец же получил пять лет лагерей за то, что «сотрудничал с немцами» — восстанавливал радиоузел. В 1946 году его осудили, в 1951-м он освободился. Отбывал в Воркуте, занимался строительством.

Морально мне было очень непросто в лагере. Думал: останусь ли я жив? Через десять лет мне будет тридцать пять, и не факт, что меня освободят. Был у нас человек на втором лагпункте, подошел конец его срока. Ему оформили бумаги, отправили на волю. На следующий день его привезли обратно: оказывается, у кого был суд или трибунал — тех освобождали, а приговоренные Особым совещанием получали новый срок. Тогда и с питанием очень тяжело было. Для заключенных был установлен такой порядок: хлебная гарантированная пайка — 650 граммов. Утром — какая-нибудь каша, обычно перловая или овсяная, один черпак. Обед — баланда: нечищеная картошка, квашеная капуста, если зимнее время. Если капуста прокисала, тоже в баланду шла, поэтому запах был очень неприятный. Надо было привыкнуть, чтобы эту пищу употреблять. А на лесоповале для получения пайки нужно было выполнить норму. И была она трудновыполнимая, подчас вообще невыполнимая. Если заключенный выполнял норму на 100 %, то пайку получал стандартную, без добавок. Если выполнял 105 %, то ему добавляли 100 грамм хлеба и один черпак каши. Если 110 % — еще один черпак и еще 100 грамм хлеба. Но это редко случалось, потому что пилили мы вручную лучковой пилой. А каждому заключенному (там бригадами работали) надо было дать три куба леса: спилить, обрубить, распилить на части. Это было невозможно. Все было построено на приписках, за это платили взятки. Заключенные же получали какие-то небольшие деньги за работу. Чтобы получать хорошую пайку, им приписывали выработку. Бригадир собирал с заключенных деньги, нес куда-то, в итоге начальники получали деньги и приписывали, что заключенные все напилили по три куба. А как потом выходить из положения? А потом делался пожар. Пожары возникали регулярно: «Склад сгорел, все списали». Вот такая была практика.

На лесоповал я попал так. Шел 1951 год. Однажды мы, как обычно, в обеденный перерыв пошли в столовую, пообедали, зашли к себе в барак, а в это время принесли газеты. Помню, это была газета «Кировская правда», и на первой странице напечатано постановление Совета Министров СССР о строительстве канала Волга-Дон. И вот один человек, он у нас в бухгалтерии работал, Марочкин, говорит: «Ну, теперь нашего брата туда загонят и построят канал, какой разговор может быть». Эту фразу он сказал, и буквально через день меня вызвал кум. Кум — это лагерное прозвище начальника особого отдела, при каждом лагере был. Я зашел в кабинет, здравствуйте-здравствуйте, сел. «Вот слушай, позавчера в вашем бараке Марочкин произнес такую фразу, что нагонят вашего брата, и канал будет построен. Ты слышал этот разговор?» — «Что-то такое было…» — «Так вот, ты подтверди мне, что такой разговор был». Я говорю: «Я не могу подтвердить, если бы вы меня заранее предупредили, чтобы я запомнил, — это ж дело серьезное, а вдруг я не совсем точно фразу запомнил?» Он сразу понял, в чем дело, как стукнет по столу кулаком, стекло разбил: «Вон отсюда!» Я ушел. Прошла ровно неделя, приходит ко мне нарядчик: собирайся на этап. Я распрощался со всеми, меня посадили в вагон и отправили на этап. И поезд меня привез аж на 19-й лагпункт, по пути сколько их было! Это был огромный лагпункт — 2500 заключенных с большими сроками, воров-законников очень много было. Но нарядчик на втором лагпункте, который работал вместе с Борисом Чичибабиным, дал мне записку и сказал: «Ты когда приедешь на 19-й лагпункт, тебя сразу лагерный нарядчик будет принимать, его кличка — Красота, ты ему эту записочку передай». В записке он написал, чтобы мне помогли устроиться и чтобы сразу на лесоповал не посылали. Занимались там в основном валкой леса, возили его по пластинной деревянной дороге.