Наверное, самым тяжелым в лагере для меня было сообщество разных людей в тесном помещении, я почти никогда не могла побыть одна. Не только в бараке, даже в зоне все время были люди. Ну и потом, что говорить, условия жизни были кошмарные. Чтобы выжить, надо было иметь отдушину, найти себе какое-то постороннее дело, не связанное с лагерными работами. У меня такое было — занятие языками. Я попросила учебники английского и немецкого языка, и мне их прислали мои сестренки, я учила языки, немножко читала на досуге, когда была свободна, но времени было мало, конечно. А так кто-то вязал, особенно прибалты — Милда, например, все время рукодельничала. Ей замечательные посылки присылали, она неплохо жила. Такое литовское сало привозили! По-моему, один раз мне дали кусочек попробовать.

Особой близости, дружбы с лагерными женщинами у меня не было. Была у нас Полина, намного старше меня, мы были в хороших отношениях. Нам платили какую-то зарплату, но я была совершенно материально незаинтересованная и все деньги отдавала ей, не думая о том, что мне придется когда-то освобождаться, а надеяться мне не на кого. Я не думала об освобождении. Я как старшему товарищу ей доверяла, думала: ну где мне их, под подушкой хранить? Буду отдавать Полине. Но она оказалась не совсем порядочным человеком. Ее освободили, и, конечно, она ничего мне не вернула.

Побегов и восстаний у нас не было, никто даже не думал об этом. Все женщины были простые и законопослушные лагерному расписанию.

5 марта 1953 года во время работы вдруг нас всех заставили выстроиться. Мы встали по прямой линии, и один из начальников нам сообщил, что в такое-то время скончался наш замечательный вождь, товарищ Сталин. Там еще дифирамбы были. Помянем его, в общем, минутой молчания. В это время стали стрелять из ружей. Мы стояли как вкопанные. Все приняли это молча, ничего не говоря. Каждый думал про себя, я в этом не сомневаюсь: «Господи, теперь будут изменения, что-то будет». Надежда сразу появилась. Вот и все, а потом опять взялись за работу.

В один из прекрасных сентябрьских дней меня вызвал начальник и сообщил, что в результате какой-то там статьи[77] о снижении срока и досрочном освобождении я могу собираться, завтра мне на выход. А я заранее — уже ведь шли разговоры, что будут поблажки, амнистия, — попросила одного вольнонаемного шофера-немца купить мне чемодан, хоть у меня и вещей было мало. Под надзором конвоира я с ним даже по-немецки болтала, он был очень доволен, потому что не с кем было говорить. Вышла я с этим чемоданчиком, женщины меня проводили, некоторые со слезами. Доехала до Ульяновска. И куда, думаете, я пошла в первую очередь? Мне хотелось посмотреть дом, где жил Ленин. Я, собственно, ничего против него не имела. До Ленина у меня дело не дошло. Двухэтажный деревянный дом, скромная обстановка, в его комнате — кровать, стол, расческа со сломанными зубьями на столе, все. Я присоединилась к экскурсии и потом даже отзыв какой-то написала. И снова на вокзал — у меня было всего несколько часов.

До 1955 года я жила в Можайске — в Москве мне было нельзя, только за 101-м километром. Работала в ателье. Потом разрешили вернуться, и я устроилась работать в маленькую гостиницу около Киевского вокзала. Денег было очень мало, и мне помог Изя Мазус — он освободился раньше и работал слесарем на механическом заводе. Позвал меня туда. Этот заводишко оказался под забором Бутырской тюрьмы. Вот такая ирония судьбы. Я в это время для души пошла играть в народный театр, он располагался во Дворце культуры Метростроя. Там работал замечательный режиссер — Марк Григорьевич Альтшуль. Он меня принял, проверил, есть ли у меня способности, дал мне задание — сыграть этюд: я прихожу наниматься на работу. Я сыграла. Поскольку это было для меня чрезвычайно важно и жизненно — сейчас меня не примут, — руки у меня дрожали по-настоящему. Потом он два дня рассказывал актерам: вот как надо играть! Утвердил меня на главную роль в пьесе Корнейчука «Калиновая роща» и попросил нас, актеров, написать легенду, что мы думаем, играя свою роль. А я, поскольку всегда увлекалась оперой, написала ощущение Недды из «Паяцев» — незадолго до смерти она пишет, как ее радует жизнь, птички небесные. Марк Григорьевич так восхищался моей работой: мол, простая рабочая, а как пишет! Он же не знал, что я успела окончить три курса института, я не рассказывала ему про свою жизнь.

А потом я устроилась во Всесоюзный информационно-технический институт. Работала машинисткой, младшим редактором. Редактировала тексты, выправляла, советовалась с инженерами. Вскоре мне надоело исправлять чужие ошибки, и я начала готовиться к экзаменам в институт. Я, конечно, сомневалась, возьмут меня или нет. Но потом решилась и в 1957 году снова поступила в Институт иностранных языков, мне тогда было уже тридцать лет. В 1961 году вышла замуж, родила дочь. Конечно, было очень трудно. Младенец, учеба, работа, нехватка денег. Но все-таки осилила, не пала духом, не опустилась, так же как и все мои товарищи: все состоялись.

Я была очень упрямым человеком. У меня сложилось такое мнение о власти, что я вообще не хотела к ней обращаться за документами о реабилитации — ни к какой власти, даю вам слово. Думала, проживу и так, судимость-то снята. Кроме того, во время пожара в отцовском доме в Кунцеве сгорели все мои лагерные документы и письма, у меня не было даже справки об освобождении. В 1989–1990 гг. я все же написала министру внутренних дел очень коротенькое, лаконичное письмо. Еще гордость во мне жила: мол, зачем я буду к вам обращаться с просьбой, не хочу, я уже имела слабость написать писульку.

Других слов не писала. Я даже не надеялась, что мне ответят. Но мне пришел ответ из Ульяновской области, из отделения КГБ. В итоге в 1991 году я получила документы о реабилитации.

Когда начались эти реабилитационные события, меня вдруг вызвали в КГБ на Лубянку. У меня все внутри сжалось. «Ну все, — думаю, — кто-нибудь донес, стукнул, меня опять вызывают на Лубянку — зачем?» Я шла, волновалась: что меня ожидает? «Анна Николаевна, вот мы хотим узнать, правильно ли вели следствие в отношении вашего дела? Согласны ли вы с тем, что здесь написано?» — «Да, я согласна со всем, что здесь написано, и я не отказываюсь от своих слов и не требую пересмотра дела, пусть все остается как есть».

Удивительные у меня в жизни бывали случаи, мистические. Был у меня такой и со Сталиным, уже после его смерти. Однажды в сердцах я его очень ругала. Я задремала в комнате, и видится мне: выезжает он в кресле и смотрит на меня суровым взглядом, я очень напугалась. Потом — еще раз, опять на меня, смотрит с упреком. Вот верьте не верьте, все по-разному относятся к жизни, из которой мы уходим, но что-то такое в природе есть, в самой энергии, что передается. Я не знаю, что остается от сознания. Думаю: «За что он так на меня посмотрел?» Я расценила это так: «А ты-то что? Что тебе было надо? Для тебя были созданы условия, учеба. Ты что, была политиком? Тебе нужна была свобода слова? Жила бы своей жизнью и не лезла. А я рабочим в последнее время дал свободу, чтобы их принимали во все учреждения». После этого я перестала его ругать. Но к тому времени никому не советую возвращаться.