— Какие пари мы в этой ванне заключали!.. —продолжал полковник, гнусно причмокивая и ёрзая в кресле. — А нынче? Развеэто развлечение? Куплетист — и тот не появляется. Даже пить теперешние младшиеофицеры не умеют! Двенадцати часов ещё нет, а за столом уже, как видите, пятьпьяных. А в прежние-то времена мы по двое суток сиживали и, чем больше пили,тем трезвее становились. И лили в себя беспрерывно пиво, вино, ликёры… Нынче ужнет настоящего боевого духа. Чёрт его знает, почему это так! Ни одногоостроумного слова, всё какая-то бесконечная жвачка. Послушайте только, как там,в конце стола, говорят об Америке.

На другом конце стола кто-то серьёзным тоном говорил:

— Америка в войну вмешаться не может. Американцы сангличанами на ножах. Америка к войне не подготовлена.

Полковник Шрёдер вздохнул.

— Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелёгкая их принесла!Небось вчера ещё этакий господин строчил бумаги в каком-нибудь банке или служилв лавочке, завёртывал товар и торговал кореньями, корицей и гуталином или училдетей в школе, что волка из лесу гонит голод, а нынче он хочет быть ровнейкадровым офицерам, во всём лезет разбираться и всюду суёт свой нос. А кадровыеофицеры, как, например, поручик Лукаш, не изволят появляться в нашей компании.

Полковник пошёл домой в отвратительном настроении. Наследующее утро настроение у него стало ещё хуже, потому что в газетах, которыеон читал, лёжа в постели, в сводке с театра военных действий несколько разнаталкивался на фразу: «Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции».Наступил славный для австрийской армии период, как две капли воды похожий на дниу Шабаца.

Под впечатлением прочитанного полковник к десяти часам утраприступил к выполнению функции, которую вольноопределяющийся, по-видимому,правильно назвал Страшным судом.

Швейк и вольноопределяющийся стояли на дворе и поджидалиполковника. Все были в полном сборе: фельдфебель, дежурный офицер, полковойадъютант и писарь полковой канцелярии с делами о провинившихся, которых ожидалмеч Немезиды — полковой рапорт.

Наконец в сопровождении начальника командывольноопределяющихся капитана Сагнера показался мрачный полковник. Он нервностегал хлыстом по голенищам своих высоких сапог.

Приняв рапорт, полковник среди гробового молчания несколькораз прошёлся мимо Швейка и вольноопределяющегося, которые делали «равнениенаправо» и «равнение налево», смотря по тому, на каком фланге находилсяполковник. Он прохаживался так долго, а они делали равнение так старательно,что могли свернуть себе шею. Наконец полковник остановился передвольноопределяющимся.

Тот отрапортовал:

— Вольноопределяющийся…

— Знаю, — сухо сказал полковник, — выродок извольноопределяющихся… Кем были до войны? Студентом классической философии?Стало быть, спившийся интеллигент… Господин капитан, — сказал онСагнеру, — приведите сюда всю учебную команду вольноопределяющихся… —Да-с, — продолжал полковник, снова обращаясь квольноопределяющемуся, — и с таким вот господином студентом классическойфилософии приходится мараться нашему брату. Kehrt euch![94] Таки знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки или валялсяв борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.

Команда вольноопределяющихся вступила во двор.

— В каре! — скомандовал полковник, и командаобступила его и провинившихся тесным квадратом.

— Посмотрите на этого человека, — начал свою речьполковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. — Он пропил нашучесть, честь вольноопределяющихся, которые готовятся стать офицерами,командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А кудаповёл бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весьсолдатский ром… Что вы можете сказать в своё оправдание? — обратился он квольноопределяющемуся. — Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказатьв своё оправдание ни слова. А ещё изучал классическую философию! Вотдействительно классический случай! — Полковник произнёс последние слованарочито медленно и плюнул.

— Классический философ, который в пьяном виде по ночамсбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье ещё, что это был какой-то офицер изартиллерии.

В этих словах выразилась вражда Девяносто первого полка кбудейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который попадался ночью в рукипатруля пехотинцев, и наоборот. Вражда была глубокая и непримиримая, вендетта,кровная месть, она передавалась по наследству от одного призыва к другому.Вражда выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях: тогде-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то наоборот. Дракипроисходили в «Порт-Артуре», «У розы» и в многочисленных других увеселительныхместах столицы Южной Чехии.

— Тем не менее, — продолжал полковник, —подобный поступок заслуживает сурового наказания, этот тип должен быть исключёниз школы вольноопределяющихся, он должен быть морально уничтожен. Такие интеллигентыармии не нужны. Regimentskanziei![95]

Полковой писарь подошёл со строгим видом, держа наготоведела и карандаш.

Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят убийцуи председатель провозглашает: «Объявляется приговор…»

Именно таким тоном полковник провозгласил:

— Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцатиодному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется на кухню чиститькартошку!

И, повернувшись к команде вольноопределяющихся полковникскомандовал:

— Построиться в колонну!

Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре вряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание, что команданедостаточно чётко отбивает шаг, и сказал, чтобы после обеда он занялся с нимимаршировкой.

— Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот ещёчто, чуть было не забыл, — прибавил полковник. — Объявите, что всякоманда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней — пусть они помнятсвоего бывшего коллегу, этого негодяя Марека.

А негодяй Марек стоял около Швейка с чрезвычайно довольнымвидом. Лучшего он не мог и желать. Куда приятнее чистить на кухне картошку,скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под ураганным огнём противника, наложивполные подштанники, орать: «Einzelnabfallen! Bajonett auf!»[96]

Отойдя от капитана Сагнера, полковник Шрёдер остановилсяперед Швейком и пристально посмотрел на него. В этот момент швейковскуювнешность лучше всего характеризовало его круглое улыбающееся лицо и большиеуши, торчащие из-под нахлобученной фуражки. Его вид свидетельствовал ополнейшей безмятежности и об отсутствии какого бы то ни было чувства вины засобой. Глаза его вопрошали: «Разве я натворил что-нибудь?» и «Чем же явиноват?»