в лесную деву, в которой было поровну зверя и человека. Зверь пугал его своими неизменными повадками, и к нему приходилось привыкать, тогда как половина человека казалась великой частью, которой нет ни у кого в этом мире, кто был рождён человеком.

Слёзы Бирны давно высохли на припухших красных глазах, но её сотрясали глухие задыхающиеся рыдания, похожие на болезнь.

– Я боялась, ты не поймёшь, – глотая слова, произнесла она. – Подумаешь, что я обычная распутная девка.

– Тише, Бирна. – Бьёрн поцеловал её в лоб, обнял крепче. – Я всё понял. Давно же слушал, как ты уходишь по ночам. Сегодня хмурый возвращался-то. Думал, будешь не одна. Всё мыслил, придумывал, как из дому тебя погоню, и сердце у самого не на месте было. А так. Ты за меня-то. За меня. Вины твоей тут нет. Всё хвост твой звериный.

Бирна всхлипнула. Так и стояли они в темноте, сросшись друг с другом, как две лозы, каждая из которых держится за другую. Шуршала осмелевшая мышь. Она всё ещё чувствовала запах кошки, но не было взгляда, который всегда пугал сильнее любого чувства. Кошка, подаренная Лесным ярлом, ушла и утащила за собой котят.

– Бьёрн, надо венчаться, – тихо сказала Бирна. – Тогда он перестанет слышать меня и потеряет след. Он идёт за мной, за моим… зверем. Хвостом махну, он и примчится тут же.

– Он ослеп. Ты сама это рассказала.

– Но чует. А если я стану человеком, то перестанет меня чуять.

– Уж прости, родная душа, но как ты покажешься в селении или в городе? – Голос Бьёрна изменился, только вспомнил он косые взгляды, что бросали на Бирну соседи и батраки. Некоторые и вовсе смотрели прямо, не таясь, будто ждали с превеликим удовольствием, когда устыдится эта лохматая девка. – Тебя же разорвут на части, сожгут заживо, да и меня заклеймят как колдуна. Не любят здесь хульдр и не любили никогда… Ты же выдашь себя, когда соберёшь волосы в причёску, прежде чем ступить на порог церкви.

Бирна хлюпнула носом, прижалась лицом к дорогому плечу.

– Ситка, – прошептала она. – Он же богомолец, Бьёрн… Я о том лишь и думала, как его увидела, что обвенчает он нас. За то и дала ему кров и еду. Не думаю, что он откажется.

– Ну и чего же ты тогда плачешь, дурашка, раз сама такое придумала. А ну, затихай. Прекращай слёзы лить!

Хульдра прислушалась, перестав плакать.

– И правда, он-то может обвенчать нас, – продолжал Бьёрн. – Как же я не догадался сам. Ты уже спрашивала его об этом?

– Нет.

Хульдра снова всхлипнула.

– Наверное, он уйдет ещё утром, – поникшим, посеревшим голосом сказала она. – Я не просила остаться, не говорила ему ещё ничего. А он знает, кто я, Бьёрн. Хоть и с добром он отнёсся ко мне, вряд ли захочет долго оставаться здесь. И вообще, иметь с такими, как я, общее дело. Нет. Для него тут слишком опасно. – Бирна вздохнула прерывисто. – Я боюсь, что он запросто может отказать нам, просто сказав, что я хульдра и дел со мной никаких нельзя иметь.

– Уж не думаешь ли ты, что честный человек уйдёт, не заплатив за кров и еду? Переставай думать дурное, не то и вправду беду накликаешь. – Бьёрн негромко хохотнул. – Вот уж дурашка! Сама придумала, как проблему решить, да сама же теперь и стоит тут плачет, слёзы по лицу размазывает. Ну уж нет!

Он вдруг густо расхохотался и стиснул в объятьях Бирну, от чего та пискнула, как мышонок.

– Вот это и будет его расплатой за ночлег. – Бьёрн поцеловал хульдру, и она несмело залилась звенящим, как медные колокольчики, смехом. Бьёрн опасливо посмотрел в лицо названой жены, испугавшись, что это слёзы, но, когда увидел на губах дрожащую улыбку, расцвёл внутренне, узнав свою счастливую подругу. – Стоит попробовать-то, вдруг обвенчает по закону правильному. А коли откажет, уж я ему покажу! – Он сжал крепкие кулаки.

– Не надо ничего ему показывать! – струсила Бирна.

– Как скажешь. Не надо – значит не надо, – согласился Бьёрн. – Прекращай плакать и думай, что завтра ты будешь мне женой.

Бирна улыбнулась этим словам и устало прикрыла глаза, опустилась на кровать и утёрла последние слёзы.

Странная ночь.

За околицей выл зверь. Протяжно и горько, лелея свою обиду и злость. Он слышал всё, но не мог вернуться, лишённый зрения. Одна надежда лишь на чутьё и слух, но он ничего не ощущал пока что, кроме боли и горечи.

Страшная ночь.

До мурашек пробирал этот вой, похожий на гул дикого тура. Ситрику не спалось. Он ушёл из малого дома, выбрался наружу, чтобы не слушать больше чужих разговоров за стеной. Ночь была особенно холодной впервые за много дней, и время остановилось на той тонкой и хрупкой грани, когда звери зимы готовы были сорваться в путь да выстудить всё вокруг, как только сердце лета стукнет последний раз в замёрзшей груди. Холь сидел на невысокой оградке возле поленницы. Ситрик приблизился к нему.

– Страшно, правда? – не поворачивая головы, спросил Холь.

– Да, – согласился Ситрик, касаясь пальцами своего оберега. Второй вечер он жил без молитвы. Не хватало ещё и третьей, чтобы на небесах про него окончательно забыли. Может, это было бы даже к лучшему.

– Я не про голос Лесного ярла. – Холь вздохнул, поджав под себя левую лапку. – Мы счастливы только тогда, когда несчастны другие. Когда существует плохое, то есть на что посмотреть и с чем сравнить. Вот что страшно.

Ситрик сел на поленницу, опустив лицо в ладони.

– Наверное, твой бог должен быть самым несчастным существом на свете, чтобы вы жили привольно, – продолжал Холь. Он покосился на свесившийся из-за во2рота Ситрика серебряный оберег на широкой цепочке. Тот, заметив этот взгляд, спрятал оберег.

Мягко лился свет звёзд. Он был острым там, высоко на небе, но, касаясь земли, превращался в призрачную мягкость. Холь был похож на одну из этих звёзд, только светил он глуше обычного.

– Ты и в самом деле думаешь, что он всё ещё там? – Птица задрала голову, и голубые глаза, поймав белые искорки звёзд, засияли.

– Да. – Ситрик тоже посмотрел на небо, но нехотя, словно стыдясь чего-то.

– И как он тогда видит, что происходит на земле и воде? – спросил Холь.

– С