высоты виднее. – Ситрик удивился такому глупому вопросу.

– А мне кажется, что нужно жить среди людей, чтобы понять, что нужно их телам и душам. Они же как маленькие дети. За ними нужен глаз да глаз. Если сунет дитё в рот дохлую мышь, мать должна быть рядом, чтобы вытащить дрянь. Бог с неба добежать просто не успеет.

Ситрик хмыкнул.

– Ему известно всё, что происходит либо произойдёт в этом мире, и если он это допускает, значит, на то воля его, – произнёс Ситрик.

Холь принялся слушать.

– Весь мир был создан им, но прежде, чем был создан, он был им задуман. Мы живём в его мире и всего-то и не знаем, так как смотрим на этот мир как бы изнутри… Думаю, как червяк в яблоке, и не располагаем возможностью познать суть вещи, просто рассмотрев её. Ведь червяк сидит в яблоке, точит его и не знает, как это яблоко выглядит извне. Розовое оно или белое. На ветке оно или уже лежит на земле. А мы знаем, потому что смотрим на него снаружи, держа ли на ладони или рассматривая на ветке. И бог знает.

– Вот как ты считаешь. – Холь с интересом посмотрел на Ситрика. – А я-то уж думал, что ты молчишь, только чтобы умнее казаться.

Тот не обиделся на его остроту, лишь усмехнулся.

– Тогда, значит, бог не осведомлён, какое на вкус это яблоко, а мы, его черви, прекрасно знаем всю его кислоту и всю его сладость.

– Знает, – воспротивился Ситрик. – Ведь он его таким и задумал. Он его таким и родил. Ему достаточно первого знания о нём. Ему не требуется перепроверять это на деле, ведь созданный им мир непогрешим.

– А ну как захочет всё-таки откусить от него?

– То воля его.

Они замолчали, рассматривая звёзды. На синем небе полыхнул светлый голубой росчерк сорвавшейся звезды. Затем ещё одной, и долго виделся след её, памятный глазу.

– Святой Лаврентий плачет на исходе лета.

– Солидарен с ним. Тоже всякий раз горюю, что тёплая пора в этих краях такая короткая, – шутливо съязвил Холь.

Ситрику показалось, будто птица нарочно решила довести его до раздражения, но тем не менее он ответил, сдерживая горечь:

– Он совершал много чудес, исцеляя калек и слепых, а погиб в муках, отказавшись поклониться языческим богам. Его пытали в тюрьме, а после растянули на железной решётке, под которую подкладывали горящие угли. Не думаю, что ты смог бы сдержать слёзы при пытке.

– Огонь и угли мне не страшны, – серьёзным тоном произнес Холь. – Но, к несчастью, я был свидетелем этой пытки. Слёзы и вправду сдержать было сложно, как и муки отвращения.

Ситрик опешил.

– Тогда сколько же тебе лет? – наконец произнёс он.

Холь хмыкнул.

– Много, несколько сотен. Может, уже и тысяча наберётся, только я не считал.

– И ты один такой? Я никогда не слышал о подобных тебе прежде.

– Нету у Феникса пары. Он всегда один. Да, я единственный, да только и другие были.

– Как же так?

– Я просто-напросто не первый. Другие были до меня. Видишь ли, прежняя огненная птица умирает, когда рождается новая, так что Феникс может быть всего один в мире. – Холь взбил пёрышки, устраиваясь поудобнее.

– Феникс?

– Да. Так зовут нас там, откуда я родом.

– Так откуда ты родом?

– Из Кесарии, – не моргнув глазом ответила птица.

Ситрик украдкой усмехнулся, подловив Холя, однако ничего не сказал, продолжая слушать рассказ. Тот и правда был занятным.

– Расскажу лишь то, что знаю сам. Не знаю, взаправду ли было так или кто-то придумал красивую легенду, да только не принимай меня за лжеца лишь из-за того, что я говорю тебе чьи-то чужие слова. Я знаю, как трепетно скальды относятся к мёду поэзии, что создали сами, знаю, что они не стали бы баять чужое, не уважив при этом память того, кто первым создал сказ. Но моё – додумки и легенды, что передавали друг другу сотни людей, и память о том, кто придумал это, должно быть, уже истёрлась в песок.

Ситрик кивнул.

– Когда первые люди предались грехопадению, вместе с ними из Сада был изгнан и Феникс, что сидел на верхушке древа. За то лишь, что недосмотрел за людьми. Позже бог понял, что погорячился, и решил вернуть Фениксу бессмертие, да только всё, что есть на земле, смертно, а потому вечность огненной птицы исказилась. Феникс уже не мог вернуться в Райский Сад, остался на земле, а потому старел, как и прочие твари. Но перерождаясь в новом теле, а прежде умирая, сгорая, он возвращал себе молодость.

Снова упала звезда, яркая, искрящаяся, и Холь проводил её долгим задумчивым взглядом.

– Первый Феникс был другой, – продолжал Холь. – Не белый, но золотой орёл, объятый пламенем. Он прожил тысячу лет, прежде чем почувствовал, что смерть его близка.

– Постой, но ты же сказал, что Феникс бессмертен.

– Да, но бессмертие стало другим. Это я тоже упомянул. Не бессмертие, но вечность. Смертна оболочка, да вечна сущность. Когда Феникс умирает, ему на смену приходит новый. Я смертен, Ситка, но Феникс вечен. Я умираю каждый раз, когда захочу этого, но однажды, окончательно состарившись, я умру навсегда. Но тогда на моё место придёт новый Феникс, не рождённый огненной птицей, но ставший ею.

Ситрик слушал, ловя каждое слово.

– И каждой такой птице бог подарил тысячу лет?

– Похоже на то.

– А тебе же сколько? Ты сказал, что много сотен лет. А если уже и в самом деле тысяча? А может быть больше?

– Не знаю, не считал. Сколько живу и практически не вёл исчисления времени, и лишь последние дни, месяцы, годы – руку дам на отсечение, но не вспомню, так как совершенно потерялся – я начал вдруг испытывать слабость, какой не чуял никогда прежде, будто старость сковала меня. Может, доживаю свою последнюю сотню лет. Может, увижу ещё, что станет с Онасканом и что вырастет из тебя, прежде чем уйду.

– Но как же родится следующий после тебя?

– Этого я тоже не знаю, Ситка.

– Но как ты сам тогда стал огненной птицей? Должен же ты это помнить.

Холь вздохнул, погружаясь в воспоминания. Взгляд его стал туманным, печальным. Это было легко понять даже по его птичьим глазам,