Радио умолкло. Петр Петрович рассказывал:

– …знаете, сухой кистью делать очень легко. Разбивается полотно на клеточки одинаковой величины… фотография данного портрета соответственно разбивается на клеточки… рисуется по этим клеточкам контур портрета… с фотографии… Дело идет очень быстро… легко… результат получается налицо… По этим контурам сухой кистью… так сказать, растираешь… ерундовая работа… никакого таланта не нужно… только немножечко умения… ни уму ни сердцу, как говорится.

Тут опять трамвай проехал.

– …я все думал: ведь Брюллов, Суриков, Репин учились в этой академии… мечтал… робел… зарабатывал… портреты сухой кистью все время писал…

В это время подходит ко мне Кафаров.

– Ты чего, – говорит, – тут стоишь?

– А тебе что? – говорю.

Тогда он к моему уху нагнулся и говорит:

– Ты замечал, какая Тася Лебедева красивая?

Я на него уставился и заморгал. Никогда я об этом не думал.

– Эх ты, – говорит Кафаров. И ушел.

Петр Петрович рассказывает:

– …в дороге у меня чемодан стащили…

В это время звонок зазвенел.

Слышу дальше:

– …настроение… положение… состояние… Ленинград… Я… Академия художеств… провалился… волновался… женился…

Все время этот трамвай скрежетал. Скрежещет на повороте. Даже стекла тряслись. Петр Петрович стал совсем тихо говорить.

– …так же, как и я… Суриков… в свое время… сын родился… второй раз провалился… учился… в конце концов недоучился… Война… дожди, болота… ранен… Волга… Днепр… ничего не поделаешь… Варшава… Кенигсберг… Берлин… шесть, семь, восемь… Баку… Вы знаете, что мне врач недавно сказал? «Вы, – говорит, – никогда не умрете». Я, разумеется, посмотрел на него и говорю: «Знаете что, не надо мне сказочек рассказывать, они на меня мало действуют». Тогда он говорит: «Вы меня не поняли». – «Я вас, – говорю, – отлично понял, только это лишнее». – «Нет, – говорит, – вы меня не поняли. Если бы у вас даже один сын был, вы бы уже ни черта не умерли, а раз их у вас целых пятеро, то тут, знаете ли, о смерти говорить прямо-таки смешно…» Вот так он мне и сказал…

Петр Петрович засмеялся.

– Вы и есть великий человек, Петр Петрович, – сказал кто-то.

Трамвай заскрежетал.

Подходит ко мне завуч.

– Иди, – говорит, – в класс. И больше так не бегай.

После того как Кафаров мне про Тасю Лебедеву сказал, я о ней думать стал. Да еще Мария Николаевна про нее сказала: «Вы замечали, почему Лебедева сидит в классе во время перемен? Потому что она серьезная девочка и беготня по коридорам ей претит».

Слово «претит» очень понравилось мне. «Тася», «претит», «торт», «петит» (что такое петит, я не знал) были самые прекрасные, волшебные слова. В том, что Тася самая необыкновенная, я уже не сомневался.

Я стал смотреть на нее. Смотреть все время. Беспрерывно. Когда любят, решил я, наверное, все время смотрят. На уроках я не мог на нее все время смотреть, она сидела сзади меня, и я принес в класс зеркальце и смотрел на нее в это зеркальце. Потом у меня это зеркальце отобрали.

Больше всего восхищало меня, конечно, то, что все выходят в коридор, всем это не претит, а она одна, можно сказать, во всем классе, а может быть, и во всей школе, которой ПРЕТИТ.

– Ей все, все, все претит… – тихо пел я перед сном. Мотив был из старинного романса. Я услышал его от мамы. – Ей все, все, все претит… – тихо пел я на перемене.

– Чего ты бормочешь? – спросил Кафаров.

– Не твое дело, – сказал я.

«Отстаньте от меня», – говорил я всем, хотя никто ко мне не приставал. Любовь, думал я, это такое дело, что никто не должен к тебе приставать.

Я решил подарить ей рисунок. Я подарю ей свой самый лучший рисунок, который висит у меня над кроватью. И пусть она повесит его над своей кроватью.

Была перемена.

В классе были я и Тася.

Она читала.

– Тася, – сказал я тихо.

Положил ей рисунок на парту. И вышел.

Всю перемену я думал о том, поняла ли она, что этот рисунок я ей дарю на всю жизнь, навеки. Лучше этого рисунка у меня никогда не было. Нужно было сказать ей об этом. А вдруг она не поняла, зачем я положил ей на парту рисунок? Подумает, я просто так – взял да и положил. Подумает, что этот рисунок мне совсем не нужен. Подумает, у меня таких рисунков, может быть, целая куча…

Звонок прозвенел. Вхожу в класс.

Рисунка на парте не было!

– Ей все, все, все претит… – пел я по дороге домой.

Тася шла сзади.

Я замедлил шаги.

Когда Тася была почти рядом, я в каком-то непонятном восторге, сам не понимая, как это вышло, повернулся и… дал ей подножку.

Я просто хотел, чтобы она думала, что я всегда на нее внимание обращаю… Чтобы она думала, что я ее замечаю. Не знал я, что так все получится!

Она поднялась и плачет.

– Дурак! – говорит. – Дурак!

Я стоял и моргал.

В это время Ыгышка подошел. Если бы вы этого Ыгышку знали, вы бы никогда не захотели, чтобы он к вам подходил. Третий год в одном классе сидел. Потом его исключили. Здоровенный он был. Еще бы! Так вот он подходит ко мне и говорит:

– Чего ты стоишь, дубина! Успокой невесту!

– Какая она мне, – говорю, – невеста? Ты думаешь, что говоришь? И какое ты имеешь право меня дубиной обзывать?

А он засмеялся вот так:

– Ы-гы-гы-ы-ы…

И говорит:

– Кавалер! Невеста плачет, а он рот разинул! Успокой невесту, кавалер!

И не уходит, главное. Стоит и смеется.

– Кто тебе сказал, что я кавалер?

Так я расстроился! Вот пристал!

А он говорит:

– А кто же ты? Дубина?

Хотел я на него с кулаками броситься, до того он меня разозлил. А потом раздумал. Кулаки у него здоровенные. Если он своим кулаком меня стукнет, я просто не знаю, что мне делать тогда!

– Отстань, – говорю.

Он засмеялся и пошел. Идет и смеется. И откуда он тут взялся!

А Тася вынимает из кармана мой рисунок. Дает мне и уходит.

Я ее догоняю.

Она повернулась и в другую сторону пошла.

А я за ней.

И все ей объясняю, что это у меня нечаянно получилось.

Вдруг вижу – этот Ыгышка навстречу нам идет.

Подходит он к нам и говорит: