Я с одной стороны. Он с другой. Я первый вышел в коридор, а он за мной.

Вдруг он говорит:

– Слушай, тут, наверное, разные завучи ходят…

Пойдем в уборную.

– Я в уборную не хочу, – говорю.

– Самое безопасное место, – говорит. – Сиди себе в полной безопасности.

Я сначала совсем не хотел в уборную идти. А потом пошел. И вправду, думаю, там, наверно, безопаснее.

Каждый в свою кабину сел. Сидим себе в полной безопасности. Здорово это он придумал!

Сидели, сидели, он мне постучал.

– Сидишь? – спрашивает.

– Сижу, – говорю.

– Как тебя звать? – спрашивает.

– Витька, – говорю.

– А я Алька, – говорит.

– Очень приятно, – говорю.

– Очень приятно, – говорит.

У нас с ним много общего оказалось. Масляными красками он, оказывается, так же как и я, никогда не писал. И рисовать его тоже никто не учил. Он сам всему научился. Он с самого детства на асфальте рисовал. Пойдет с бабушкой в садик и рисует мелом на асфальте. Я стал вспоминать и вспомнил, что я раньше тоже рисовал на асфальте.

– Ты много на асфальте рисовал? – спросил он.

– Много, – сказал я.

– Хорошая школа, – сказал он.

– Какая школа? – не понял я.

– Художественная, – сказал он.

– Ага, – сказал я. Хотя все равно не понял.

– На асфальте. На бумаге. На холсте, – сказал он.

– Ну да, – сказал я.

– Все истинные художники начинали рисовать на асфальте, – сказал он. – Так мне один художник сказал.

– Конечно, – сказал я. Хотя я никак не мог понять, почему они все начинали рисовать на асфальте.

Он опять постучал мне.

– Ты чего молчишь? – говорит.

Достаточно ли я рисовал на асфальте? Стану ли я истинным художником? Вот о чем думал я.

– Ты что, заснул? – спросил он.

– А ты много рисовал на асфальте? – спросил я.

– Как помню себя, – сказал он.

– Я когда-нибудь нарисую громадную картину, – сказал я, – до потолка… у меня была рама… громадная рама… мама ее в печке сожгла. Жалко мне эту раму…

– Если быть художником, – сказал он, – только великим. Мне один художник сказал, что не великим художником быть не стоит.

– Бей пять, – сказал я.

– Потом, – сказал он.

– Конечно, – сказал я.

– Звонка что-то нет, – сказал он. – Долго мы здесь сидим. Мне по чувству кажется – звонок должен быть.

– Наверное, еще рано… – сказал я.

– Пойди-ка ты на разведку, – сказал он.

– На какую разведку? – спросил я.

– Был звонок или нет, – сказал он.

– А ты? – спросил я.

– А я посижу.

– Хитрый ты.

– А ты трус.

– Я не трус, – сказал я.

Я вышел из кабинки. Просунул голову в коридор и увидел директора. Он поманил меня пальцем.

– Разве еще звонка не было? – спросил я растерянно.

– Иди, иди сюда, – сказал он.

На другой день мою маму вызвали в школу.

Петр Петрович ходит по классу.

Он очень худой и высокий. В солдатской гимнастерке, в сапогах. Гвардейский значок на груди. Два ордена Красной Звезды.

Петр Петрович проверяет, все ли принесли краски.

Краски принесли не все.

– Я никогда не понимал таких людей, – говорит он, – которые не любят краски… Тинторетто! Тициан! Делакруа! Они все любили краски. Запомните их имена! А Суриков! Посмотрите «Боярыню Морозову»! Посмотрите эту картину – и вы будете приносить в класс краски…

Петр Петрович вынимает из портфеля глиняный горшок и сиреневую тряпку. Кладет эти предметы на стол. Один конец тряпки он засовывает в горлышко кувшина, а другой свисает на стол.

– Все набрали в баночки воду? – спрашивает он.

Воду в баночки почти никто не набрал. Полкласса идет за водой.

– Неужели нельзя было приготовиться? – Петр Петрович садится за стол и так сидит, обхватив голову руками.

Один за другим входят с баночками, стаканами, чашечками ученики. В классе шум, разговоры.

Петр Петрович все так же сидит, обхватив голову руками.

– Значит, все приготовились? – Он встает, ходит по классу. Кладет на парты листки рисовальной бумаги.

Урок рисования начался.

Со всех сторон кричат:

– Петр Петрович, посмотрите у меня!

– Петр Петрович, посмотрите у меня!

– Петр Петрович!!!

Он смотрит у всех.

– Начало хорошее, – говорит он. – Начало хорошее…

Класс стихает. Почти все довольны. Начало почти у всех хорошее.

Петр Петрович сидит за столом, подперев рукой щеку, и рассказывает:

– Когда я был еще студентом, на одной выставке висела моя большая картина… Так вот ты, Кафаров, спрашиваешь, почему я не знаменитый художник? Гм… как бы тебе сказать… Я, конечно, не знаменитый художник, ты правильно это заметил… совершенно справедливо это подчеркнул… Я… мне война помешала… большая семья… ну, как бы это тебе сказать, дорогой мой… Та картина, о которой я только что говорил, была достойна висеть в ряду уважаемых художников… Я к тому это все говорю, что… по существу, ты, Кафаров, задал мне довольно сложный вопрос, на который я тебе ответить, пожалуй, и не смогу… учитывая всю сложность жизни человека…

В классе тихо. Хотя часто бывает шумно. Почти никто не рисует. Все слушают. Тася Лебедева раскрыла рот и глядит на Петра Петровича. Залетит ей муха в рот, не будет так рот раскрывать…

– А где сейчас та картина? – спрашивает Кафаров.

– Сейчас я даже не знаю… Дальнейшая судьба этой картины мне неизвестна. Ее ведь у меня купили… Висела она в большом зале…

– Я видел! – кричит Кафаров.

– Ты не мог ее видеть, потому что это было в Ленинграде. Я как сейчас ее помню: висит в большом зале… прекрасно освещенная… толпы народа… разговоры… даже споры… Я как раз тогда на пятом курсе в Академии художеств учился… несколько злоупотреблял красочной стороной в ущерб рисунку… И зачем я это все вам рассказываю, и сам не знаю… Так вот… вспомнил, как говорится…

– А еще вы рисовали? – спрашивает Кафаров.

– Картины не рисуют, а пишут красками. Рисуют карандашами, углем, пастелью. Я вам это уже говорил.