– Это почему же, – спрашивает Мария Николаевна, – ты с ним сидеть не хочешь?

А он твердо так отвечает:

– Я с ним сидеть не буду.

– Это почему же? – спрашивает Мария Николаевна.

– Потому что он лысый.

Хотел я вскочить, дать ему за это.

Мария Николаевна говорит:

– Что за чушь! Он, во-первых, не лысый, а постриженный, а во-вторых, если бы даже он и был лысый…

Он твердит:

– Я с ним сидеть не буду.

– Почему же ты все-таки с ним сидеть не хочешь? – спрашивает Мария Николаевна.

– А потому, – отвечает, – что я уже с лысым сидел, так меня с ним заодно дразнили, хотя я и не был лысый.

– Какая дикость! – удивилась Мария Николаевна.

В конце концов он все же сел. Со мной не разговаривает. В мою сторону не смотрит. Я тоже на него не смотрю, но вижу, что он листок вынул и что-то рисует.

Вижу я – рисует он конницу, скачущую в атаку. До чего здорово у него получалось – ну как у настоящего художника! Как будто он сто лет учился. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так коней рисовал. Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую.

Я хотел показать ему, как надо рисовать. А потом сделал вид, что не вижу. Он ведь не знает, что я лучше всех в классе рисую. Скажет, я подражаю. Скажет, я обезьяна какая-нибудь или там попугай.

Ничего. Потом он узнает, кто с ним рядом сидит! Потом он узнает, какие я стенгазеты рисовал! Какого я Шота Руставели нарисовал. Какого я летчика Покрышкина нарисовал, трижды Героя Советского Союза!

Пусть, пусть рисует!

А потом думаю: он, наверное, вовсю сейчас воображает. Сидит и воображает, будто никого на свете лучше нету. Выходит, он будет здесь воображать, а я? Просто так буду сидеть?

Я вырвал листок из тетради. И стал рисовать танки, идущие в атаку.

Он сначала не заметил, что я тоже рисую, или он не хотел замечать, а потом заметил и рисовать перестал.

На мой рисунок глядит.

Я это сразу почувствовал. И вовсю рисую, на него никакого внимания не обращаю. Только локтем свой рисунок закрываю, чтобы он не видел.

Вдруг он говорит:

– А ну, покажи.

– Чего, чего? – говорю.

– Покажи, – говорит, – что ты там такое начирикал.

– Чего, чего? – говорю.

– Ас, ас! – говорит.

– Чего? – говорю.

– Осторожно! – говорит. – Ас, ас!

– Что это, – говорю, – еще за ас, ас?

– Ра-ра! – говорит. – Ра-ра! Работай.

Вот нашелся какой! Какие-то слова мне бормочет. Удивить, наверное, меня этими словами хочет. Что бы, думаю, ему такое ответить, чтобы он так со мной разговаривать перестал. В это время он мне говорит:

– Вот если тебя спросит кто-нибудь: «Ты не кр?» – ты что ответишь?

– Чего, чего? – говорю.

– Нужно ответить: «Я не кр!» Понятно?

Тут я разозлился и говорю ему:

– Крыса ты!

Я сам не знаю, почему его крысой обозвал. Просто ничего другого мне в голову не пришло.

Он поднимает руку и говорит Марии Николаевне:

– Он меня крысой обозвал!

Мария Николаевна говорит:

– Как тебе не стыдно, Стариков! К нам пришел новенький, он, наверное, стесняется, а ты его крысой обозвал…

– Кто? – говорю. – Он стесняется?!

До чего меня зло взяло, вы не представляете!

– Если ты мне сейчас не ответишь, с какой скоростью летят навстречу друг другу самолеты, ты покинешь класс…

Я встаю.

– Какие самолеты? – спрашиваю.

Я, наверное, здорово моргал глазами, потому что Мария Николаевна вдруг сказала:

– Брось моргать! Ну-ка, брось моргать! Дурачка представлять!

Моргал-то я просто случайно. Но я ничего не ответил. И все молчал. А про эти самолеты я вообще ничего не слышал.

– Ну? – говорит Мария Николаевна.

– Повторите, пожалуйста, про эти самолеты, – говорю.

– Выйди, будь добр, из класса, – говорит Мария Николаевна.

– Если бы вы повторили еще раз… – говорю.

– Я не могу слушать твои речи, – говорит Мария Николаевна.

Я собираю книги. Ничего такого я не сделал. Если бы я, там, мяукнул, как в прошлый раз. А сейчас? Его ко мне посадили, а я виноват!

Я сижу на последней парте. Иду медленно к двери. Через весь класс.

– Страна залечивает раны после войны, – говорит вслед мне Мария Николаевна, – миллионы заняты созидательным трудом, миллионы трудятся, а один…

Я уже возле двери.

– Подожди, – говорит Мария Николаевна.

Я останавливаюсь.

– Подойди-ка сюда.

Я подхожу.

Она почему-то волнуется. Вот уже совсем непонятно. Ей-то чего волноваться? Меня из класса выгоняют, а она волнуется.

Я стараюсь больше не моргать.

– Тебе не стыдно? – говорит Мария Николаевна.

Она держит в руках ручку, наверное, мне двойку хочет поставить. А руки у нее сильно дрожат. Это, наверное, потому, что она очень старенькая. Говорят, у старых людей всегда руки дрожат от старости…

– Я к тебе хорошо отношусь, – говорит она, – и ты, Стариков, способный человек. А ведь ты мне на голову садишься… И потом, пожалуйста, не воображай. Ты можешь пропасть… как камень, брошенный в море. И не улыбайся. Пропадешь или будешь босяком вместе со своими художествами. Если не будешь учиться… Люди, честно не относящиеся к своему труду, обычно плохо кончают…

Она не собирается мне ставить двойку.

– Стенгазету нарисуешь? – спрашивает меня Мария Николаевна.

– Нарисую, – говорю.

– Чтобы была на славу, – говорит она.

– Ладно, – говорю я.

– Разве ты для меня стенгазеты рисуешь? – говорит она.

Я иду на место. Сажусь рядом с новеньким.

– Ра-ра! – говорит он тихо. – Ра-ра! – Прямо в самое ухо мне говорит, представляете?

Я встаю.

– Я с ним сидеть не буду, – говорю я.

Мария Николаевна смотрит на меня и хмурится.

– Я с ним сидеть не хочу, – говорю.

– Выходите оба! – говорит Мария Николаевна. – Я не желаю слушать ваши речи!

Мы оба выходим.