хотя и с заметным славянским акцентом. Иногда, не найдя удовлетворяющего её оборота, она ненадолго переходила на английский – и это, кстати, тоже производило впечатление, потому что по-английски она изъяснялась как чистой воды Downton Abbey. Не знаю, где и как она росла, но не удивлюсь, если её биография включает в себя boarding school для богатых девочек.

Попробую восстановить ход её монолога. Начала она наверняка с того, что поблагодарила меня за – не помню дословно, но речь шла о моей обстоятельной работе в архивах, о моём неподдельном сочувствии к объекту исследования и так далее. Я поблагодарила её в ответ и, кажется, упомянула, что зачитывалась статьями Коллонтай ещё в студенчестве. Во всяком случае, почему-то финская Домонтович заговорила о студенческой молодёжи. Дескать, молодежь ещё видит истинное положение дел сквозь дымовые завесы капитализма. Сознание молодёжи не до конца отравлено идеологией потребления. И так далее.

Видимо, после этого она основательно взялась за критику существующего порядка вещей. Она заклеймила глобальную кастовую систему. Уличила западный капитал в маскировке колониализма, в экспорте эксплуатации, в подкупе западного обывателя за крохи богатств, выжатых из рабочего класса на других континентах. Она высмеяла нашу медийную олигархию и развлекательный парламентаризм. Указала на тотальное отчуждение, прикрытое фиговым листом консьюмеристского досуга. Констатировала вырождение буржуазного феминизма. Не помню, в каком порядке всё это говорилось, но тезисы были такие. The greatest hits современного левого дискурса.

Как я уже отметила, я была совершенно заворожена этим выступлением (зачёркнуто) этим зрелищем. Мне живо вспомнились собрания нашего марксистского кружка в Турине. Вспомнилось, как я сидела на полу в прокуренных квартирах и фантазировала, слушая вполуха неумелые доклады. Я воображала тогда, что на месте докладчика – кто-нибудь из великих мёртвых: Маркс, Грамши, Люксембург, Коллонтай. Да, разумеется, Коллонтай. Какими словами прошлась бы она по нашей современности? Что сказала бы о новейшей истории? Теперь я как будто видела это воочию. Опоздав всего на тридцать лет, Коллонтай явилась в мой студенческий кружок, чтобы сказать всё то, что некогда вкладывала в её уста моя фантазия. По крайней мере, касательно современности.

Я неосторожно поделилась с ней этим воспоминанием. Отчётливо помню, что она ухватилась за него, как будто только и ждала повода, чтобы переключить своё гневное красноречие на меня, сделать меня живым символом всего, что не так в этом мире, и таким окольным путём добраться наконец до своих настоящих чувств по поводу моей книги.

Такие, как я, сказала финская Домонтович, не имеют морального права писать о советской истории. Такие, как я, не способны понять сути политики большевиков. Мы слепы; мы в упор не видим величия советского эксперимента. Мы бесхребетные оппортунисты, предатели идеалов собственной юности, по первому же зову – по первому же звону серебреников сбежавшие обратно в лоно эксплуататорского класса. Мы сделали всё, чтобы задушить мировую революцию. Мы скормили пролетариату ложь тред-юнионизма и реформизма. Мы десятилетия напролёт коварно, тихой сапой, под маской своей поддельной неподдельной симпатии, клеветали на Советский Союз, выпячивали его болезни роста, выбивали почву из-под ног у прогрессивных сил Запада и в конце концов уничтожили первое в мире государство рабочих и крестьян. И даже теперь, сплясав на его могиле, мы не унимаемся. Мы лезем из кожи вон, чтобы уничтожить и Россию – страну, которая однажды дала миру шанс на другое будущее. Мы строчим антироссийские пасквили, брызжем русофобской слюной в интервью. Мы превозносим до небес марионеточную псевдодемократию, насаженную западным капиталом на тех обломках России, которые им удалось уже прибрать к рукам.

Помню свою закипающую ярость и одновременное предчувствие панической атаки во время этой тирады. Я не была готова выслушивать подобную риторику у себя дома, из чьих бы уст она ни исходила. Моих нервов едва хватает на плевки, которые долетают до меня из телестудий и социальных сетей. Мне стоило невероятных усилий выработать защитный рефлекс на hate mail в своём рабочем ящике, приучить себя удалять, не читая до конца, грязные оскорбления и туманные угрозы.

Госпожа Лайтинен говорит, что наша общая знакомая назвала меня one of the few voices of reason in Italy’s pro-Kremlin echo chamber[32]. Эта характеристика делает мне слишком много чести. Но echo chamber, безусловно, существует. И наш правящий класс, и наши популисты слева и справа, и наши так называемые интеллектуалы массово больны имперской русофилией. Главные симптомы такой русофилии – отрицание субъектности всех постсоветских государств, кроме московского, и умение оправдать любые действия Кремля. Начиная с российской агрессии в Грузии в 2008-м, а особенно после аннексии Крыма и вторжения на восток Украины в 2014-м я считаю своим долгом публично высказываться наперекор этому хору. Реакция все эти годы остаётся предсказуемой.

В последнюю минуту (я уже начинала задыхаться, уже готова была то ли броситься прочь из комнаты, то ли выплеснуть в лицо Домонтович свой нетронутый кофе) подал голос профессор Лунин. До того он молчал и улыбался в пространство. Я была уверена, что он вообще не понимает итальянского. Но выяснилось, что понял он многое, если не всё.

Извинившись по-английски передо мной, он обратился к Домонтович по-русски. Надо иметь в виду, что я свободно читаю на русском, но хуже понимаю устную речь, особенно если она обращена не ко мне. Многое в перепалке Лунина и Домонтович ускользнуло от меня.

Из того, что было понятно, мне запомнилось следующее. Лунин называл Домонтович «Шура». Он не спорил с ней напрямую, но задавал вопросы, как будто подталкивая Домонтович к самоанализу. Вопросы звучали приблизительно так: «Шура, ты уверена, что чувствуешь x?» Или: «Ты понимаешь, почему сказала y?» Или: «Ты стала бы настаивать на z, если бы разговаривала с другим человеком?» Помимо вопросов, Лунин на разные лады повторял утверждение, которое я так и не поняла до конца. Он говорил: «Тебе не нужно действовать по инерции». Или: «Тебе не нужно подстраиваться». Или: «Тебе не нужно равняться на…» Я так и не разобрала, на что именно не надо равняться и подо что не надо подстраиваться.

Домонтович отвечала Лунину так же, как отчитывала меня: громко и с нескрываемым раздражением. Её русская речь при этом была удивительно чёткой. Каждая фраза кончалась театральной каденцией. Всё это облегчало понимание. Во всяком случае, буквальное понимание. О чём, собственно, шла речь – я не имею понятия. Возможно, это был просто поток сознания, симптом того расстройства, которым, как мне сообщили, страдала Домонтович.

Как бы то ни было, она говорила о скором конце света (зачёркнуто) скорой гибели человечества. Она говорила