биографии учёного, известный мне. Случается, что он объявляет ошибочными («вздор», «чепуха», «где вы такое вычитали?») те или иные сведения, которые я ему сообщаю. Неизменное раздражение (вплоть до едва скрываемой ярости) вызывает у Старицького чтение воспоминаний о Вернадском, оставленных современниками учёного.

Обширная литература о Вернадском и его научном наследии (прежде всего на русском и украинском языках) вызывает у Старицького смешанные чувства. С одной стороны, он не скрывает, что широкое признание «его» научных заслуг в Украине и в Российской Федерации вызывает у него радость и гордость. В то же время размах «вернадскологии» в этих странах при относительно скромном влиянии работ Вернадского за пределами бывшего СССР вызывает у Старицького не столько чувство, что «на Западе» его «не поняли», сколько подозрение, что в Украине и России его «переоценивают в угоду вненаучным соображениям»: «Носятся со мной, как с писаной торбой, чтобы в национальном пантеоне красовался ещё один “выдающийся учёный”».

Здесь я должна признаться, что при обсуждении научного наследия Вернадского и его мировоззрения мне особенно трудно не «подыгрывать» Старицькому; трудно маркировать или хотя бы держать в уме разницу между Старицьким и Вернадским. С самого начала мы со Старицьким договорились, что я буду обращаться к нему, как если бы он действительно был Вернадским (задавая вопросы во втором лице, не пытаясь «подловить» его на противоречиях и т. п.), но не буду скрывать, что не считаю его Вернадским. Более того, Старицький сам высказывал мнение, что его личность «едва ли вполне тождественна» личности Вернадского и, скорее, является её «слепком», «копией», «воспроизведением» и т. п. Несмотря на всё это, я часто ловлю себя на том, что забываю о своей установке «не видеть» в Старицьком Вернадского.

Так, я неоднократно и страстно убеждала Старицького, что «его» ограниченная известность на Западе – не следствие низкого качества или банальности его работ, но историческая случайность, связанная с историей их публикации, а главное – с неготовностью научного сообщества и духа времени (zeitgeist) к восприятию его идей. Путаясь в языках, я с жаром доказывала Старицькому, что «его» взгляд на Землю как на саморегулирующуюся систему предвосхитил нынешний научный консенсус на десятилетия; многие «его» представления о свойствах и последствиях антропоцена, казавшиеся в своё время проявлением «утопического» и чуть ли не «большевистского» мышления, в последние годы стали общим местом в науках об окружающей среде.

Приведу ещё один пример. То и дело в наших беседах заходит речь о распространённости жизни в космосе. В зрелые годы Вернадский склонялся к мысли, что жизнь – одна из базовых категорий реальности наряду с энергией/материей и пространством-временем. Он рассчитывал, что ещё в XX веке будут открыты биосферы на Венере и Марсе, а возможно, и на других телах Солнечной системы. Много лет меня занимал вопрос: как бы отнёсся Вернадский к тому, что мы до сих пор не только не нашли жизни за пределами Земли, но и не поняли, как вообще возможен абиогенез?

Обсуждая это со Старицьким, я не могу отделаться от чувства, что получаю настоящий (genuine) ответ на свой гипотетический вопрос. То, что он говорит, вписывается в мировоззрение Вернадского и образ его мышления, но вписывается иногда таким образом, до которого я не додумалась бы сама. В подобные минуты я почти уверена, что сидящий передо мной человек не «играет» в Вернадского (вольно или невольно), не имитирует его; во всяком случае, не имитирует поверхностно, «декоративно». В каком-то смысле (возможно, в таком, для которого мы ещё не создали подходящего лексикона) он действительно является Вернадским.

Можно отметить и то обстоятельство, что я вопреки собственной воле иногда проецирую на Старицького своё возмущение по поводу некоторых личных черт Вернадского – например, его беспомощности в повседневной жизни.

Чета Вернадских была типичной «семьёй великого мужчины». Наталья Вернадская, отказавшись от собственных амбиций, исполняла обязанности матери, прислуги и секретарши при муже, который не занимался ничем, кроме научной работы. Помимо рождения и воспитания детей, Наталья вела всё домашнее хозяйство, отвечала за круг общения семьи, поддерживала порядок в кабинете Владимира и следила, чтобы соблюдался его ежедневный рабочий график. Имея отличное образование, она редактировала его франкоязычные статьи и лекции, а также первое (французское) издание одной из его главных книг – «Геохимии». До распространения пишущих машинок она вручную переписывала начисто все рукописи Владимира.

Поведение Старицького соответствует поведению овдовевшего мужчины, который привык во всём полагаться на жену. Несмотря на удовлетворительное физическое состояние и завидную ясность рассудка, Старицький требует регулярного присмотра. Он не способен вовремя принимать лекарства, ходить за продуктами, готовить, покупать себе одежду, развешивать её в шкафу, стирать бельё, регулярно стричься, ухаживать за бородой, держать в одном месте очки и проч. (Перечисляю лишь те действия, которые не требуют или почти не требуют использования информационных технологий, не существовавших в 1943 году.)

Как мне сообщили, Старицький находится в таком состоянии как минимум с 4 февраля 2020 года, т. е. с того дня, когда Таня Белски (Белкина) наткнулась на него в Киеве и увезла с собой в Германию. В Германии, не имея возможности нянчиться со Старицьким, Белски нанимала ему приходящего личного ассистента. В Хельсинки, насколько я понимаю, было принято решение упростить ситуацию и до окончания ковидных скидок поселить Старицького в гостинице с круглосуточным обслуживанием. (Домонтович выделила на содержание Старицького 300 тысяч евро.)

В наших беседах Старицький часто вспоминает Наталью. Он говорит о ней с теплотой и признательностью, а порой и допускает, что Наталья отказалась от собственной жизни ради служения Вернадскому не только из-за «преданности» и «любви». Как отмечалось выше, в такие минуты я невольно сама начинаю отождествлять Старицького с Вернадским – корить за «его» поведение по отношению к Наталье, перечислять всё, чем «он» ей обязан, объяснять, каким тяжёлым испытанием для Натальи стало «его» решение вернуться в СССР (не говоря уже о последствиях для его собственного научного влияния) и т. п.

Наконец, говоря о моих эмоциях, нельзя не упомянуть и то чувство глубокой симпатии, чтобы не сказать привязанности, которое вызывает у меня Старицький. Порой это чувство доходит до умиления – например, когда Старицький, радуясь как ребёнок, неизвестно в какой уже раз изучает свой украинский паспорт или рассматривает в зеркале свои зубные импланты. Даже моё желание его распекать, видимо, связано с этой симпатией. У меня нет сомнения, что моё расположение к Старицькому – это прежде всего расположение к личности Вернадского, обусловленное тем, что я уже пятнадцать лет занимаюсь его интеллектуальным наследием.

Откуда взялся Старицький? В Клубе любителей л-ских писателей, насколько я понимаю, сложилось мнение, что Старицького, а также