– А кражи? – тоскливо спросил Саша. Было видно, что емусамому муторно от своих подозрений.

– Да, кражи, – задумчиво произнесла Настя. – Окражах надо подумать. Давай-ка я посмотрю на твою красавицу сама. Она завтраработает?

– Во вторую смену, с трех до восьми. Где магазин, знаешь?

– Знаю. Ты ей про меня не рассказывал?

– Нет.

– Ладно, завтра схожу.

Саша неожиданно улыбнулся и вытащил бумажник.

– Возьми деньги, – он протянул ей пачку купюр вбанковской упаковке.

– Это еще зачем? – удивилась Настя.

– Купишь себе что-нибудь для виду. Там все очень дорого.

«И то верно, – подумала она. – Чтобы присмотретьсяк этой Даше, нужно перемерить не меньше десятка платьев. А если после всех этихмучений ничего не купишь, это может показаться подозрительным. Братец-то у менядалеко не дурак. Хотя и с огромным тараканом в голове».

Закрыв за Сашей дверь, Настя вошла в комнату, где Лешасосредоточенно работал на компьютере.

– Знаешь, Лешик, у меня очень любопытныйродственничек, – сказала она, подходя и обнимая его за плечи. – Онсчитает, что его нельзя любить.

– Да? – рассеянно отозвался Чистяков, не прекращаяработу. – И почему же?

– Он некрасивый, и у него плохой характер.

– И только-то? Бедолага, знал бы он, какой характер у егосестры! И ведь нашелся идиот в моем лице, который ее любит. Тебе местоосвободить? Я уже заканчиваю.

– Спасибо, Лешенька. А что у нас на ужин?

– Там, по-моему, еще котлеты остались.

– А по-моему, мы их уже доели, – усомнилась Настя.

– Все. – Леша закончил программу и вышел из-застола. – Садись, светоч борьбы с убийствами. Я наконец понял, почему ты невыходишь за меня замуж.

– Почему? – полюбопытствовала она, отыскивая своюдиректорию в компьютере. – Скажи, я хоть знать буду.

– Потому что ты ленивая и нехозяйственная. Пока я прошутвоей руки, а тому без малого полтора десятка лет, я от тебя якобы зависим, иты помыкаешь мной как хочешь. Если я на тебе женюсь, то обрету свободу инезависимость, а кто будет тебя, поганку, кормить?

– Если не будешь кормить, я с тобой разведусь, –пообещала Настя, рисуя на экране таблицу.

– Да куда тебе! Разведется она, – проворчал Чистяков,собирая со стола свои записи. – Тебе даже бутерброд сделать лень, не точто разводиться.

Дмитрий Сотников с улыбкой смотрел на семерых ребятишек,старательно рисующих натюрморт. Хоть они и одаренные дети, но все равно – дети,непосредственные, непоседливые, ужасно забавные. Дмитрий любил своих учеников,он вообще любил детей и ни за что не согласился бы взять группу подростковпостарше. В художественной школе, которая в последний год приобрела пышноеназвание Академии искусств, он работал больше десяти лет, и за все эти годы унего в группе не было ни одного старшеклассника.

Общение с детьми всегда радовало его, но сегодня к концузанятий легкий, радостный настрой постепенно стихал, уступая место смутномунедовольству. Конечно, промелькнула мысль, сегодня же четверг, сегодня придетЛиза. Опять будут воспоминания, разговоры об Андрее, слезы, потом обязательные,как кофе к завтраку, занятия любовью. Все это будет тягостно, но утешает хотябы то, что Лизе станет немного легче. Совсем чуть-чуть, но легче.

Закончив занятия и отпустив учеников, Сотников отправилсядомой, заходя по дороге в магазины за продуктами. Лиза придет, как обычно, ввосемь, до этого он хотел успеть сделать уборку в квартире и поужинать. Лизаникогда не садилась за стол вместе с ним, и если он не успевал поесть до ееприхода, то приходилось терпеть голод, пока она не уйдет.

Дома Дмитрий с тоской оглядел свое неухоженное жилище.Холостяцкая жизнь художника наложила свой отпечаток на всю квартиру, начиная отнемытых стекол и кончая кастрюлями с отломанными ручками. Он изо всех силстарался поддерживать чистоту, регулярно мыл полы и вытирал пыль, но до мытьяокон руки все не доходили, а уж про приобретение новой посуды и ремонтподтекавшего крана в ванной он и не помышлял.

Лиза пришла вскоре после того, как старинные часы на стенепробили восемь. Последние девять лет она ходила только в черном, вот и сегодняна ней были надеты черные брюки и черный свободный свитер. Дмитрию не нравилсяэтот затянувшийся траур, к тому же глаз художника, требовательный к гармониицвета и формы, видел, что черное ей совсем не идет. Статная, широкая в кости, стемно-русыми волосами и серыми глазами, спортивной подтянутой фигурой, онамогла бы лучиться здоровьем и смехом, и ей как нельзя лучше подошли бы белыеджинсы и яркая майка с веселым рисунком. Но вместо этого Лиза упорно носилатраур, редко улыбалась, а скорбное выражение, казалось, навсегда прилипло к еелицу.

– Как провела день? – спросил Дмитрий, пристраиваяЛизину куртку на вешалку в прихожей.

– Нормально. Была на кладбище, вымыла памятник, положилацветы.

– Когда ты выходишь на работу?

– Через недельку, наверное. Посмотрим. Я еще не решила.

– А что врач говорит?

– Да что он скажет умного, врач этот! –пренебрежительно ответила Лиза. – Что я захочу, то и скажет.Посмотрим, – повторила она, – если будет настроение работать, закроюбольничный.

После пережитого девять лет назад шока, когда на глазах уЛизы четверо мальчишек убили ее младшего брата, она периодически лежала вбольнице по поводу нервного расстройства, а потом долечивалась дома.

– Ты знаешь, – оживленно заговорила она, устроившись вуютном глубоком кресле, которое вместе со старинными настенными часамидосталось Диме от прабабки, – Андрюше понравились голубые хризантемы,которые я ему приносила в прошлый раз. Я давно заметила: если ему цветынравятся, они долго не вянут. Сегодня я снова положила такие же. Как тыдумаешь, ему нравятся именно хризантемы или то, что они голубые?

«Ну вот, началось, – устало подумал Сотников. –Бесполезно объяснять ей, что Андрюше уже ничего не может нравиться или ненравиться, потому что уже девять лет как его нет в живых. Лиза не хочет этогопонимать, она не желает смиряться со смертью брата, но поскольку против фактаего гибели она бессильна, то и ударилась в религиозную муть о бессмертии души.Отсюда и разговоры эти, и посещение кладбища каждую неделю, а то и чаще, иежедневная уборка его комнаты, в которой все годы после его смертиподдерживается порядок, словно он ушел в школу и через два часа вернется.Дескать, Андрюшина душа здесь, с нами, она все видит и все понимает, и мыдолжны обращаться с ней, как будто он жив. Лиза-то еще ничего, а вот мать еесовсем свихнулась, ходит в церковь чуть не каждый день, даже крещение приняла.Превратили квартиру в мавзолей, увешали все стены картинами и фотографиямимальчика и культивируют в этом мавзолее свое горе, чтобы оно еще пышнеерасцветало. А я терплю все это девять лет, потому что мне ужасно жалко Лизу. Еебрат был гениальным художником, более одаренного ученика у меня никогда небыло. Андрей был настоящим вундеркиндом, не только художником, но и блестящим поэтом.А Лиза была Сестрой вундеркинда, причем Сестрой с большой буквы, а ведь дляэтого тоже нужен талант. Она умела быть терпимой, знала, как вывести его изкризиса, когда Андрей начинал швырять на пол кисти и кричать, что он –ничтожный мазила и больше никогда в жизни не прикоснется к краскам. В мальчикебыла вся ее жизнь, все надежды, она дышала им, и признать окончательность егонебытия было для нее равносильно смерти. Бедная моя, сумасшедшая девочка».