В годы моей юности на 123-й улице орудовала банда «Головорезы». (Она наводила ужас на весь район. Берегись, а то доберутся и до тебя.) Я состоял в банде, но бандитом не был. Стать частью какой-то группы я мог только в очень редких случаях и ради конкретной цели – тогда это была марихуана, – но не ради того, что принято называть глубокой экзистенциальной потребностью. Едва начав встречаться с Мэри Кэтрин, моей первой девушкой, я ушел из банды. Формально я числился «головорезом», но чаще это выглядело так: «Джорджи там, в коридоре, с Мэри Кэтрин». Единственная банда, в которой я хотел состоять, – это «Одиночки», она ограничивалась одним человеком – мной.

В рядах ВВС, где насаждается групповое мышление, я, как мог, уклонялся от него, зависая с черными сослуживцами и избегая белых в любых компаниях. Меня с ними ничего не связывало – и я был счастлив. Потом я стал диджеем на радио с офисом в центре города, работал за пределами базы – и все больше отдалялся от группового армейского мышления. Я не с ними, я другой. Один на один с микрофоном. В каком-то смысле я вернулся в банду «Одиночка».

Мне всегда казалось, что люди объединяются в группы по несерьезным причинам. Группа меня не кормила, я ничего для нее не делал. Моя цель была серьезнее – я намеревался решить сложнейшую задачу, а для этого меня должны были оставить в покое. «Никто другой с этим не справится. Никто не сможет помочь мне в этом». Все, чем жила группа – правила, форма, ритуалы, связи, – только отвлекало. Не давало решить главную головоломку: «Кто я, на хрен, такой и как все это со мной произошло? Из чего все складывается и как подогнать друг к другу все эти части?»

На сцене ты совсем один, и любые объединения теряют смысл. Мало что так ярко иллюстрирует противостояние одиночки и группы, как артист, стоящий перед публикой. Ирония в том, что если этот одиночка не сумеет заставить зрителей ощутить себя группой – и смеяться всем вместе, – то ему трындец.

Когда на сцене все идет как надо, я не ношусь с мыслью: «Они меня любят. Признают. Восхищаются моим умом». Все это тоже имеет место, но чаще я пытаюсь заглянуть внутрь и разобраться в своих ощущениях. И в такие минуты мне кажется, что я не просто одинок, а совсем один во всей Вселенной. И вообще единственное, что в ней происходит, это я. В каждый момент времени на сцене все идет своим чередом: строка звучит за строкой, смех за смехом. Просчитанные жесты рук, наклон подбородка и степень округления глаз, то, как я поддаю жару или замедляю речь: тише, тише. Во Вселенной есть только я и мои ощущения, и больше ничего. А если я вижу еще и интерес в глазах, поддержку и одобрение – одобрение того, что умею только я, чего зрители не найдут больше ни у кого… Я не знаю ничего лучше. Я абсолютно один, я весь как на ладони, я держу все под контролем, я – центр Вселенной и ее творец.

Создание материала – это высшая форма свободы, это сотворение мира – такого, как вам хочется. Я убеждаю людей: мир, каким он вам видится, далек от реальности. На самом деле, реальность – это бла-бла-бла и бла-бла-бла! Даже когда я несу полную чушь, я открываю вам глаза. Не важно, в костюме вы или в шляпе, в метро или на автостраде, что бы вы ни принимали за правду, все это ерунда. Вот правда: «Бла-бла-бла и бла-бла-бла!» На какое-то мгновение я меняю ваш мир так, как мне нужно. Я могу открыть мир заново, и я это делаю. Пока вы сидите в зале, а я стою на сцене, я управляю вашей реальностью.

Эту свободу у меня никто не отнимет. Я всегда один, никто за меня не пишет, не контролирует время, я обхожусь без усилителей, мне не нужно попадать в тональность. Да, приходится запоминать слова, но я их сам придумываю. Моя работа состоит в том, чтобы выдумывать то, чего нет, и убеждать, что оно существует. Этим я и занимаюсь. Это максимум свободы – говорить: «На самом деле все наоборот. Все вообще не так, как вам кажется. Это мой мир! Я его создал, мать вашу!»

«Джорджи, идиот хренов!» – говорили мне в детстве, и мне это нравилось. «Вы видели этого Карлина? Вот идиот хренов!» Мне и сейчас это нравится. Когда я слышу: «Ну ты и фрик, и мысли у тебя какие-то странные», – это как бальзам на душу. Уж точно лучше, чем слышать, какой я смешной. А когда говорят: «Ты такой смешной, и мысли у тебя такие странные», – эмоции просто переполняют. Я на седьмом небе.

С одной стороны, хочется, чтобы люди оценили мои странности. С другой – чтобы они понимали, сколько это требует труда – найти материал и довести его до блеска. А еще нужен контакт со зрителем. Пожалуй, контакт – это самое главное. Вы выходите к людям: «Привет, народ, посмотрите на меня, разве я не классный? Примете меня в воображаемый клуб тех, кто вам нравится? Найдите мне там местечко, пожалуйста». И обязательно нужно побольше о них узнать. Это сближает. «Знаете, что я думаю про аборты, про «вольво» и пердеж? А вот то-то и то-то». «Надо же, я тоже!» – «Неужели? Супер!»

Связаны ли между собой постепенный отказ от наркотиков и интерес к этому процессу, погружение в него, жизнь ради него? Я в этом абсолютно уверен. Когда я сидел на наркотиках, мне было важно только одно – накачаться и по возможности отработать концерт. Не припомню, чтобы меня волновал уровень артистизма или перспективы творческого роста. Думаю, подобные мысли блокировались наркотиками, если вообще до них доходило.

Не сочтите меня каким-нибудь психотреплом, но я думаю, дело в том, что, как только вы отказываетесь от искусственных стимуляторов, возбуждения, эйфории и бегства, сразу появляется лазейка для естественной стимуляции, возбуждения, эйфории и бегства. Запрещать или не запрещать такие стимуляторы – решение упирается в то, насколько остро вы в них нуждаетесь. Для меня стимуляция, возбуждение, эйфория и бегство – оправданные человеческие потребности, которые я смог удовлетворять более безопасным способом.

У вас может сформироваться (или не сформироваться) зависимость от выступлений, но привыкание они вызывают в любом случае. (С учетом того, что бо`льшая часть программы повторяется изо дня в день. Впрочем, с наркотиками та же история.) Мне случалось словно очнуться посреди монолога, который я исполнял уже раз пятьсот, в состоянии помутнения, как бы не в себе. Тогда приходилось выкручиваться, как-то играть со словами. И пока я так играл, ловил себя на мысли: боже, впереди же еще «Дом блюза», или «Если вас зовут Тодд», или что-то еще, – а параллельно пытался вспомнить, какой там дальше текст.

Бывало, я внезапно выпадал посреди концерта – а я люблю отбарабанить двенадцать вещей подряд – и понимал, что это третий или четвертый номер, а в голове стучит: «Ты забыл, что запланировал на финал». И сам себе отвечаю: «Я знаю, но все станет понятно, когда до него дойдет очередь». И вот доходит до номера 12, я произношу какую-то подводку, совершенно не представляя, что будет дальше. Вряд ли я осознаю, что хочу сказать слово «Вильгельмина», но – бац! Я говорю: «Вильгельмина». В этом есть что-то волнующее, какое-то волшебство, загадка. И публика тут ни при чем, равно как и само выступление. Тут другое: словно одна часть мозга наблюдает за работой другой части. Со мной такое бывало не раз. И – смутно припоминаю – под наркотиками это случалось гораздо чаще.