А потом вас вырывают из этого охрененного места, и пожалуйста – боль, крик, первое насилие. Шлепки по попе, противное обмывание, обрезание. Здесь все чужое, все ужасное – ни слияния, ни единения. Начинается ваша индивидуация[264]! Теперь вы Джонни

Филипс, в будущем адвокат. Вы станете копией отца, у вас его рыжие волосы и характер, вы унаследуете еще кучу всякого дерьма. Вам лучше поскорее определиться, поставить цель и стремиться к ней. О единении можете забыть.

Теперь до конца жизни вы будете мечтать о восстановлении гармонии. О полном слиянии. Вот именно это естественное человеческое желание и извращает религия. Более примитивные популяции как-то приходят к единению с природой, к равновесию и гармонии с ней.

Речь у них не о том, что: «Я далек от природы и существую изолированно. Поэтому передвину русло реки, разорю землю, изуродую животных и буду отнимать у них молоко». Совсем наоборот: «Мы не будем контролировать природу, это невозможно. Поэтому давайте жить в единении с ней».

Но мы, цивилизованные люди, уже утратили это ощущение, нам неведомо ни единение, ни слияние. Мы мечтаем найти его и не устаем искать, но не там. В религии, сексе, успехе…

Вернемся к мистеру Проводнику. «В нем сочетаются две вещи, – рассуждал я. – Он маленький как ребенок. Ведет себя по-детски, как ребенок. Но вполне развит, как взрослый. И ум у него как у взрослого. Такое гармоничное сочетание делает его почти совершенным». Это одна из причин, почему в этой роли я чувствовал себя так непринужденно – даже в дурацких костюмах и с пропеллером на голове. Мне не хотелось карикатурно менять голос. Все происходило естественно.

А Бритт я сказал: «Знаешь, что нужно детям от взрослых? Опыт и информация (ну и марихуана). И все это у Проводника есть, поэтому дети и тянутся к нему. И в то же время он не представляет никакой угрозы. Он меньше и слабее, чем они. Такой взрослый малыш».

Сниматься в «Станции…» мне нравилось. Отчасти потому, что я любил роль движущейся мишени. Я любил представлять все эти разговоры: «Вот и прекрасно. Пусть он в этой „Станции чудесного времени“ просвещает двухлетних детей. Ой, а… не будет ли он и там вспоминать „хуесосов“ или рассказывать, что „у Девы Марии критические дни?“». То-то же. Пускай не теряют бдительность.

В процессе этих съемок у меня появилась отличная реплика, которую я использовал в шоу 1999 года «Вы все тут больные» для «Эйч-би-оу». Речь о номере, в котором я размышлял о поклонении детям, охватившем Америку.

Детям уделялось слишком много внимания! И что бы вы ни думали о детях, лучше послушайте эксперта. Это вам мистер ПРОВОДНИК говорит!

Ну и пару слов напоследок о материале. О том, сколько уходит времени, чтобы тексты, даже любимые, дошли до зрителя, в данном случае – до эфира на «Эйч-би-оу». И о том, почему я ненавижу юмор на злобу дня.

В какой-то момент в конце 80-х я стал натыкаться в своих папках на фразы вроде: «Вот бы всех поубивать». Одна коротенькая мысль, но, помню, я тогда подумал: «Из этого может что-то получиться». Разумеется, я не собирался доказывать, как хорошо всех убить, но, с другой стороны, не такая уж плохая идея – дать миру сорваться с цепи. И если я придумаю достаточно полу-, квази– и псевдопричин для этого, а также способов, как очистить мир от всех (кроме двухсот тысяч реально полезных людей, включая меня), то выйдет отличный номер.

Есть такое расхожее мнение, что сатира – это умение бросать вызов своим врагам, их системе мышления и эффектно доводить все до абсурда. По-видимому, так оно у меня и происходило, причем бессознательно. Врагами моими на тот момент все еще оставались Рейган и его шайка. Суть рейгановского мировоззрения сводилась к тому, что для сохранения американского образа жизни человечество должно быть готово погибнуть в результате ядерной катастрофы. (За исключением, конечно, двухсот тысяч полезных республиканцев, включая и его.) Это было даже весело – на тысячу процентов поддерживать такое сверхнасилие, искренне восторгаться и наслаждаться им. Я доводил это до крайности. В комедии всегда есть место преувеличению.

Со временем идея разрасталась. Вокруг нее группировались похожие идеи. Я стал проверять их на зрителях, изучал реакцию – когда говорил, например: раз в мире все так хреново, нужно просто всех убить и начать все сначала. Из таких фраз родилось введение в монолог «С планетой все хорошо». Моим любимым развлечением было смотреть по телевизору новости про катастрофы, и чем страшнее, тем лучше. Мне было плевать, что там с бюджетом или куда поехал Папа. Дайте мне людей, исходящих криком, объятых пламенем, размозженных рухнувшими стенами. Вот это я понимаю!

Некоторые сюжетные ответвления переросли в самостоятельные номера. Скажем, на этой почве взошел монолог «Смертная казнь» из альбома «Назад в город». Его основная мысль: смертную казнь отменять не нужно. Наоборот, надо еще активнее прибегать к ней и убивать еще больше людей, причем гораздо более зрелищными способами, проверенными временем: распятие, обезглавливание, погружение в кипящее масло. Выбирайте любой, и чем медленнее, тем лучше…

Сценическая судьба этого номера была связана с рождением нового персонажа – не просто сторонника массовых смертей, но и их искреннего поклонника. Это было великолепно. Я говорил очень спокойно, вел себя крайне сдержанно – абсолютно открытый, дружелюбный, честный клинический социопат:

Хочу кое в чем признаться. Открывая вам свой секрет, я надеюсь, что вы не осудите меня и не будете думать обо мне плохо. Возможно, если бы всплыла правда, многие из вас тоже сделали такое честное признание. Оно заключается вот в чем: мне нравится, когда умирает много людей. Правда, нравится. Ничего не могу с собой поделать. Мне от этого становится хорошо.

…Каждый раз, когда происходит большая катастрофа, хочется, чтобы все было как можно ужаснее. Чтобы это был час пик. И – простите, ради бога, но… почему бы не возле школы? Больницы? Дома престарелых? Извините, если вам неприятно это слышать… Знаю, мне могут возразить: «Вот если бы кто-то из ваших близких погиб в такой катастрофе, вы бы заговорили по-другому». Я отвечу: «Ничего подобного».

Самое замечательное, что теперь я мог не просто предлагать идею, а быть клиническим социопатом, получать удовольствие от смакования массовых смертей, не скрывая своего ликования. Заставляя смеяться и радоваться вместе со мной, я подводил к мысли, что это нечто глубоко укорененное внутри нас. И смех зрителей, в котором слышалось понимание, принятие и одобрение, только подтверждал это.

Обычно монологи сами находят способ сообщить мне, когда они готовы появиться на свет, а этот текст еще отлеживался в голове. Требовалось время, чтобы закончить его, отполировать и опробовать на сцене – чтобы все прошло гладко. Плюс еще один важный момент – процесс запоминания, который после шестидесяти легче отнюдь не становится.