Чтобы избежать кровосмешения, старообрядцы-юноши искали себе невест в соседнях деревнях. Непьющие молодые крепкие парни, с необычным говором зачастую выгодно отличались от других ребят. Интерес девушек к ним добавляла завеса таинственности, которая не покидала образ хутора, ведущего закрытую жизнь.

Детей у Миколы убило в первую войну. Жену схоронил лет десять назад. После прихода Советской власти устои старообрядчества поколебались. Там, где бессильна была тирания и жестокость царя. Там, где не сломили старообрядцев сжигание, гонения, истребления. Там, разрушила устои социальная направленность Советов. Открылись школы, библиотеки (библиотекарем как раз избрали деда Миколу), повсеместная ликвидация безграмотности, возможность бесплатно учиться в техникумах и институтах – что до этих пор было делом неслыханным. Перед молодежью из глухой деревни открывался целый мир. И случилось неизбежное. Ринулись юноши и девушки в города, и учебные заведения, да и остались там. Так, за двадцать лет, на хуторе осталось не более десяти человек. Все старики, да старухи.

Через Миколу дед Зосима и сам пристрастился к чтению. Библиотека была в Пугачево. Так он не ленился. Ходил, брал книжки, читал. Долгими зимними ночами любил он так прислониться к печке спиной и под свет масляной лампы погрузиться в какое-нибудь путешествие или приключение.

– Ишь, ты, – любил приговаривать Зосима, увлекшись героем.

– Каков, стервец, – укоризненно мотал седой головой .

– Ах, ты, оглобина, – ругался охотник.

Зосима доковылял до Миколы и, кряхтя, опустился рядом.

– Доброхо ранку, Микола.

– И табэ не хворить. С заимки, что ль. Гадал сокола поймать, а поймал серу утицу? – пошутил Микола.

– Могем по табачку? – предложил Зосима, вынимая кисет.

– Это мы могем, – согласился Микола.

– Бачишь, шо деется на свету билом?

– Бачу. Бачу. Як не бачить. Вона, вишь, намасливаю, – Микола кивнул седой бородой на берданку.

Микола был даром, что без возраста. В отличие от высохшего Зосимы, он был «дюже плечист», широкий, квадратный и низенький, приплюснутый богатырь, в которого природа щедро вместила настоящую мужицкую силу.

– Как тама мови. Прознати бы трэбо, – размышляя вслух, сказал Зосима.

– А ты, як ниче не слухал?

– Ни.

– Ну, послухай, казак. Рука причиста все причистит. Чай, не рассердишься.

Рассказ Миколы Зосиму расстроил. Хотя вида он старался не подавать. Выслушал все, печально глядя на деревянный подгнивший уступ, подернутый зеленым мхом. Микола поведал старику о сгоревшем доме Кухарчиков в Пугачево, о том, что в Пугачево орудовали немцы.

– Заместо поселкового председателя твой Астап нынеча.

– Здеся тоже нимцы билы? – спросил Зосима.

– Ни. На хутор покамест не совались. Хутор мал и в стороне. Не с руки зворачевать.

– И шо гутарют за хату. Хто спалил? – Зосима с силой вдавил окурок в землю концом палки.

– Дык, Астап, гутарют, потому и при должности. Брат братом, а денежки не родня, – Микола любил подкреплять речь не в тему и не в лад поговорками, вычитанными когда-то.

– С этымя ешо разобраться трэба, – остановил Зосима неприятный разговор и пошел в Пугачево правды доискиваться. Какая правда ему уготована, старик не знал, но сердце шатуном неприкаянным заходило в груди, предвещая недоброе.

После увиденного на Мамином лугу, Зосима не посчитал нужным идти за разъяснениями к Астапу. Что ему говорить. И так все ясно. Служит немцам. Поганое это дело, но все же сейчас их власть настала. Значит, не тронут. Дети, жена под защитой. И то хорошо. А его стариковское дело. Зверье бить, да к зиме готовиться.

– «Позже загляну, внуков попроведую», – подумал Зосима

Под вечер погода стала непонятно какая. Мерцающая. Неверная. Где-то сверху ветер крутил дымные толщи, а в лесу мгла оплетала деревья, будто рыбацкая сеть запуталась в донных корягах. Вокруг то светлело, то темнело. Старик шел тихо, по охотничьей привычке обходя сучковатые и ломкие места. Вдруг он заметил в луговине дрогнула веточка. Зосима притих. Веточка шевельнулась снова. В луговине кто-то был.

Старик мог пройти мимо незамеченным, но какое-то неясное отеческое чувство заставило его свернуть. Он многого насмотрелся за жизнь, и боли и зла. Настрадался вволю, как бузины объелся, до икоты и тошноты. Потому и жил на дальнем хуторе, что тошно с людьми ему стало. Одна радость – внуки. Славка и Лиза – два маленьких родных человечка начинали свой путь по большому пространству, столько раз покалеченному людьми, что оно стало злым, страшным, тоскующим. Жизнь не утешает, не греет душу, не врачует обиды – так думал Зосима и всегда был готов прийти на помощь. Он любил внуков. И только любовь, считал Зосима, существует по-настоящему. Вот это неясное чувство любви и сострадания толкнуло его в луговину. Там не могло быть врагов, там могли быть только несчастные, спрятавшиеся от большой беды.

В луговине Зосима увидел нескольких женщин, детей и молодого парня в гражданке с чужого плеча. Старик подошел. Это были беженцы, идущие на восток. Они свернули с дороги после того, как их обстреляли из пулеметов. Здесь были из Бреста, Тришины и Волынки. Одна женщина представилась Пелагеей, женой лейтенанта Федорова, вышедшая из форта № 4.

Старик сначала не поверил своим ушам, но дослушал рассказ до конца.

– В ДОТе стали отваливаться плиты бетона, погасли фонари. Мы задыхались. А тут еще начался пожар. Запахло жженой резиной. Дым повалил во все щели и амбразуры. Дышать стало нечем. Немцы, видимо, решили, что с нами покончено, и отошли от ДОТа, – срывающимся голосом говорила Пелагея. Они сидела на земле, укрытая обгоревшей шинелью.

– Мой мальчик не подавал признаков жизни. Я решила, что он мертв, плотно завернула в одеяло и положила под стенку ДОТа. Надо было подумать и о трехлетней дочурке, – женщина кивнула на девчушку, сидевшую, обхватив коленки ручками.

– Она еле дышала и не держалась на ножках. Безнадежна была и трехлетняя девочка Смазновой, – Пелагея подавилась слезами и замолчала.

– Ну, ну. Буде, – по-отечески сказал Зосима и подал ей фляжку со спиртом.

Пелагея приложилась и тут же зашлась в кашле.

– Вот и добре, – сказал старик и отхлебнул сам.

– Под прикрытием дыма мы стали выбираться из ДОТа. Последней выходила Смазнова. Она была на сносях, да еще дочь на руках. У выхода она упала в обморок. Какой-то боец закричал мне, кашляя: «Сына возьмите, выкопаете где-нибудь ямку и зароете. Останетесь живы, будете знать, где похоронили». Я и взяла Олежку. Добрались до ржаного поля. Присели. Страшная рвота у всех. Одна сажа. Вырвало и сынишку, щечки порозовели – Олежка ожил! – Пелагея показала на грудного, который лежал плотно завернутый в тряпки.

– У меня сердце зашлось: чуть не закопала живого!.. А девочка Смазновой так и не оправилась, на другой день умерла.

Зосима опустил глаза. Потом