– Не так-то все легко, – как можно спокойнее заговорил Георгий. – У всех свои семьи,

свои заботы, даже свои болезни… Живем все далеко, в разных местах. Порой и денег не

хватает…

– Свои заботы, – усмехнувшись, повторил Бояркин. – Да вы разве не осознаете, что

она ваша мать? Если бы не она, то не было бы ни вас, ни ваших забот. Все эти ваши

объяснения несерьезны, и вы сами это хорошо понимаете… А правда в том, что вы строили

свои жизни без учета того, что у вас есть мать: и жили, поэтому вдалеке, и поэтому деньги

для поездки к ней ваш бюджет не предусматривал.

Все по-прежнему неловко молчали.

– А вот интересно, – задумчиво и как-то даже отрешенно сказала Полина, – амбар-то

целый… А ведь там, на пятрах еще лежат, наверное, отцовы радиолампы, помню, большие

такие. Еще там долго лежал фотоаппарат с объективом на гармошке.

– И ящик с пришитыми рукавами, в котором папка пластины заряжал, – добавила

Мария.

– Да, отец у нас был талантливый, – сказал Георгий, обрадовавшись повороту темы и

остановившись в дверях с дымящейся папиросой. – Вот считайте: самый сильный грамотей

на селе, самый первый фотограф; играл на гитаре, на мандолине, на скрипке (на скрипке там,

наверное, и до сих пор никто не играет); был первым радиолюбителем, а радио для того

времени ого-го… Помните, как он батареи для радио из бутылок составлял? Все подполье

было заставлено – одна бутылка – полвольта. Кроме того, он ведь еще и рисовал. Вот сколько

всего… А нам это как-то не передалось.

– Ну почему? – возразила Полина. – Ты инженер, Олег – инженер. Да, в общем-то,

если разобраться, то каждому понемногу досталось.

– Только верность родине никому не передалась, – вставил Николай. – А если бы

сейчас все вместе жили, так были бы еще талантливее.

– Ну, ты хочешь окончательно нас сегодня доконать, – сказал Георгий. – Говоришь,

если бы все вместе жили… Да кто знает? Все мы разные.

– А вот в колосе, дядя Гоша, если присмотреться, так все зерна тоже разные. Но лучше

всего они прорастают на какой-то одной своей пашне. А вы-то ведь все по межам теперь. И

нас какими-то безродными сделали.

Георгий в волнении расхаживал по кухне, то и дело подходя к двери. При ходьбе он

казался высоким, потому что был длинноногим и костлявым, но, садясь, словно сокращался.

Дома на диване он любил и ноги поджимать под себя. И если бы такое волнение

приключилось с ним дома, он включил бы телевизор и, усевшись на диване, углубился бы в

любую передачу.

– Как же плохо, что деда убили, – уже без раздражения, а с горечью сказал Николай. –

Уж он-то не позволил бы вам разбежаться оттуда, где он сам колхоз организовывал, можно

сказать, жизнь строил. Он бы и вас строить заставил.

– Конечно, не война, так мы бы жили иначе, – согласился Георгий, подкупленный

новой интонацией племянника.

– Да, я где-то слышал, что война разобщает всех, и тут она сделала то же самое, –

сказал Николай. – В нашей семье она просто выбила центральное, самое сильное звено, и все

остальные рассыпались сами. Но рассыпались как-то покорно, вот что обидно.

– Ты, Колька, какой-то философ, – неодобрительно сказал сыну опьяневший Алексей,

которого Мария в это время ткнула в бок, чтобы он не спал за столом. – Философ и больше

никто. Никудышный человек. Все бы спорил и спорил.

Говорили потом еще долго обо всем, и спать укладывались после полуночи,

измученные и тяжелым дневным событием, и напряженным вечерним разговором,

разморенные долгожданным теплом в избе. За столом Василий вначале несколько раз

предлагал выпить, находя отклик только в Алексее, но скоро ему стало неловко за

назойливость, и он замолчал. Алексей же сначала все клевал носом, не видя покоя от

сидевшей рядом жены, но скоро приобрел нечувствительность к тычкам и, набычившись,

уснул на стуле. Когда начали укладываться спать, то будить его не стали, а просто уронили в

надсаженно заскрипевшую раскладушку.

В избе было жарко. Николай снова лег в кухне.

– А Колька-то какой, я даже не ожидал, – сказал Никита Георгию в большой комнате. –

Но ничего, жизнь остудит. Никто не живет так, как намечает, а живет так, как жизнь

складывается.

– Не остудит, – сказал в кухне Николай.

– Колька! А ну замолчи! Хватит уже! – крикнула ему из спальни Мария,

воспользовавшись, наконец, своим материнским правом.

– Вот черт, какой чуткий, – шепотом сказал Никита.

– Жалко будет, если жизнь остудит его, – ответил старший брат.

* * *

Проснулся Николай от вспыхнувшего света.

– Ах, ну вот, разбудили, – с досадой прошептала Полина, запахивая халат. – Зря ты в

зале не лег. Васе надо на работу собираться.

– Ой, тетя Поля, мне приснилось, будто бабушка ожила, – тихо сказал Николай. – Нет,

это было не страшно. Вот бывает, какая-нибудь мелочь приснится, а от нее ужасом несет. А

тут все наоборот. Все было так светло, будто люстра в десять раз ярче вспыхнула. Когда

мужики склонились, чтобы бабушку выносить, она вдруг пошевелилась. Мужики

врассыпную, а я обрадовался. Потом отвернулся зачем-то, а когда снова посмотрел –

бабушка, красивая, в новых туфлях, в отглаженном платье, стоит уже на полу и слегка

покачивается, как будто устала. Я усадил ее на диван. "Хорошо, что ты проснулась, – говорю,

– как раз все съехались". А она мне: "Все у меня, Колька, не по-людски. Уж умерла бы, так

умерла, а то зачем их лишний раз мучить, с места срывать. А с другой стороны, не удобно.

Впервые все вместе съехались, а я лежу. Нет уж, подыматься, думаю, надо". – "Ты теперь

долго не умрешь, – говорю я ей, – ты же смерть-то перепрыгнула и на другой круг пошла.

Тебе же легчает сейчас?" – "И вправду, легчает, – говорит она, – как будто тела совсем не

чувствую".

А тут вы все ее окружили: и тетя Лида, и тетя Людмила, и дядя Олег – они тоже

приехали. Вы ее спрашиваете: "Как же тебе, мама, удалось на второй круг-то выйти?" А

бабушка вам: "Я почти совсем умерла, а как кто из вас подъедет, я все слышу и чувствую, что

могу проснуться. Сила во мне какая-то сошлась…" Она все это говорит, а мама ей глаза

платком завязывает, чтобы она прилегла и ко сну, и ко всему нормальному снова привыкла. А

я во сне засомневался – не сон ли это? Тронул бабушку за плечо, а вы