помянули, да и ушли. Вот и все… А у нас все же похороны, как похороны.

Но и тут по длинной полевой дороге медленно идти надоело. Слезы высохли даже у

женщин, и они нетерпеливо поглядывали вперед – кончится ли когда-нибудь эта дуга? И

снова появлялось невольное сомнение: зачем надо было идти медленно? Чтобы Степанида

простилась с этим незнакомым ей полем? Со свинокомплексом, с которого, к счастью, так и

не потянуло ветерком?

* * *

Когда уже над могилой выравнивалась насыпь, и оставалось поставить памятник с

оградкой, женщин и старух проводили в автобус. С ними уехал и Василий, чтобы

распорядиться на поминках. Остальные мужчины, оставшись одни, приобрели больше

твердости. Никита Артемьевич отошел к соседней оградке и застыл от удивления.

– Как? И бабушка Луша здесь!? – воскликнул он.

– Так ты что же, не знал? – недовольно спросил Георгий.

– Да знал, слышал, но забыл. Вот так совпадение…

В холодный день, да еще померзнув на кладбище, ехать на открытой машине не

хотелось. На ней уехали помощники, которые должны были помянуть первыми. Два брата –

Никита и Георгий и двое Бояркиных – Алексей и Николай, сокращая дорогу, пошли

прямиком по полю. Все молчали, но уже с облегчением – самое трудное было, наконец,

позади.

Николай подобрал несколько уцелевших колосков, размял их, и ветер отвеял шелуху. В

ладони осталось семь зерен – он сосчитал их машинально и вдруг вспомнил, как говорил

Василий: духовой оркестр надо, все-таки семеро детей. Странно, что про музыкантов потом

словно забыли. Николай хотел напомнить об этом, но, представив оркестр на маленьких

похоронах, понял, что он был бы неуместен. Видимо, все так и решили про себя.

Никита Артемьевич основательно замерз в своем пальтишке и со злостью на себя

подумывал, что среди своих тепло одетых родственников он выглядит каким-то городским

петухом. Но одна мысль Никиты Артемьевича была холоднее ветра. Свою машину он на

добрую половину купил в долг и со всеми уже рассчитался, вот только матери не отдал еще

триста рублей. Мать помогала не всем одинаково, но это, как всегда считал Никита, было ее

делом. Из-за матери он всегда был как бы на особом месте среди своих. Теперь же все они

оказались равными, и выходило так, что если все в последние годы по возможности

помогали ей деньгами, то он только брал. Если билет на поезд все покупали ей просто так, то

он – с вычетом из долга… Давно уж не было так паршиво на душе Никиты Артемьевича.

Георгий шел, подняв плечи, спрятав голову в каракулевый воротник и почти не двигая

руками, чтобы не выпустить теплый воздух из рукавов. Он думал, что в доме у Полины

теперь уже натоплено и можно будет, наконец, отогреться. Теперь, когда все они перевалили

через тяжелое событие, горечь начнет постепенно рассасываться, и поминки помогут этому.

Георгию было легко – он любил мать, как умел, и постарался сделать все, чтобы похоронили

ее по-человечески. Спокойствие было для него необходимо. В молодости двигался много,

гонял на машине, ругался, постоянно был в пыли и мазуте. Но тогда почему-то не уставал.

Уставать начал на новом месте, где его тоже быстро оценили, но где почему-то не интересно

стало спешить и ругаться. Недостатки на новом месте уже не взбадривали, а раздражали.

Тогда-то и начало пошаливать сердце. Как раз в это время приехал к нему из Елкино человек,

специально посланный пригласить его назад. В колхозе были трудные времена, и ему, как

ценному специалисту, предлагали квартиру и любую помощь, какая потребуется. Георгий

постыдился возвращаться, – мол, люди засмеют, скажут: побегал, побегал, да, видно, ничего

лучшего не нашел. После отъезда гонца он начал задумываться и раздумывал до тех пор,

пока однажды родной его колхоз не помянули по общесоюзному радио, как добившегося

высоких результатов. Возвращение после этого стало совсем невозможным: обошлись и без

него. Так и остался он на станции, решил только смотреть на все спокойней. От всех

случайностей, какие бы ни происходили, не отстраняться, но принимать их в основном умом,

а не сердцем. Помнить про себя, что ты умный, рассудительный, неспешный и

снисходительный человек. И ситуации, и люди имеют право быть различными. Надо уметь

воспринимать все. Месяца два назад он бросил курить, и теперь был доволен, что даже такое

тяжелое испытание не заставило его потянуться за папиросой.

Молчаливый путь с кладбища больше всего тяготил Алексея, он даже жалел, что не

уехал на машине, – пусть бы промерз, но уж теперь там нашлось бы, чем согреться. Алексею

не хотелось ни о чем думать, потому что хотелось выпить. Все эти дни не выпивали, а так –

только организм дразнили: Колесовы были люди строгие. Алексей не любил молчания,

размышлений, и за три километра пути совершенно измучился.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Родственники сели за стол последними, чтобы их некому было тревожить. Всех, а

больше всего хозяйку Полину, обидело то, что слишком быстро уехал дядя Андрей, увезя и

сына, и невестку. Поминальные стопки они выпили с теми, кто помогал хоронить, и

заспешили на электричку.

– Прямо как не родные, – расстроено сказала Полина.

– Да это почти что так и есть, – добавил Георгий. – Слишком давно они откололись.

– Но дядя-то, дядя-то! – не могла успокоиться Полина, покачивая головой.

За столом задержали старушек в черных платках, которые, чинно сидя рядышком,

поясняли теперь правила поминок, решив, что все приезжие – люди городские и ничего в

этом не понимают. Следуя их наставлениям, водку можно было пить из стопочек, но не из

рюмок. И нужно было обязательно попробовать все, выставленное на столе. Чокаться, громко

разговаривать, а тем более петь – нельзя.

– А вот скажи, бабушка Марина, – обратился Николай к высокой старухе, у которой

были "руки как палки", – зачем это еще через сорок дней поминки справляют?

– А затем, – неторопливо поправив платок, ответила она, – "то душа-то только на

сороковой день определяется или в рай, или в ад. В сороковины надо хорошим поминать,

чтобы душа в рай угодила. А сорок-то ден до этого душа все по воздуху носится. Вот мы

сейчас говорим о ней, так и душа ее здесь. Тоже прислушивается…

Слушая старуху, кто скрытно улыбался, кто задумчиво смотрел на прикрытую

кусочком хлеба, обязательную стопку водки, поставленную якобы для матери, хотя она и

запаха этого зелья не выносила. Далеко ли успела она уйти? А, может быть, умерший вообще

никуда не уходит, а остается за смертной чертой