Хорту стало совестно. И вправду, сам дурак. Но ошибки свои он признавать не любил, поэтому быстро придумал кое-что другое.

– Тогда вот! – Скинул теплый плащ на меху, завернул в него девчонку, так что снаружи остались одни только перепуганные глаза. Сверху присыпал дорогую тряпку захваченной из-под ног землей, растер как следует и остался доволен. Теперь никто не подумает, что вещь новая.

– И еще, – содрал безрукавку, стянул через голову рубашку, скомкав, сунул под плащ, в холодные Нюськины лапки. – Держи. Она еще чистая.

– А ты как же?

– У меня их полно. Деньги-то разменять я тоже не могу. Для этого в город надо, а туда мне соваться не стоит. Вдруг узнает кто-нибудь. Я тебе из замка дня через три серебра привезу. Или нет, пожалуй, меди.

– Может, лучше уедем? – шепнула Нюська.

– Нет! Не уедем! – отрезал Обр, упорно глядя на дрова. Дрова были старые, позапрошлогодние, пахли мертвым деревом и сухой трухой.

– Ха! – сказала белобрысая подавальщица, с порога «Доброй кружки» наблюдая бурное отбытие Хорта на раздраженном Змее. – А говорила, он тебе брат.

– Брат, – глядя в землю, твердо сказала Нюська.

– Видали мы таких братьев.

* * *

«Еще раз, – думал Обр, – еще только один раз – и все. Больше видеться не будем. Октябрь на исходе. До зимних собраний полтора месяца. Устрою ее получше, приданое добуду. Через полтора месяца станет она вдовой, сможет выйти замуж за кого пожелает, хоть за того же Федора. Через год-другой про меня и думать забудет. Так и расплачусь. Все по-честному».

Правда, от такой честности он почему-то впал в уныние. Но держался твердо. Все. Все! Еще только раз – и с этим покончено!

Господин Стрепет поднял глаза от книги, поглядел на своего телохранителя устало и печально, как отец, донельзя утомленный поступками непутевого отпрыска.

– Ты выяснил, куда он все время ездит?

Рад качнул могучим плечом, выражая полное презрение.

– Ну, выяснил. Город. Кабак. Девка.

– Хм. Девка. Кабак. Все это как-то грязно, ты не находишь?

– А чего? Дело молодое. А парень умный. В город не суется. Нашел себе дыру на окраине.

– Что за девица, узнать не удалось?

– Да кто их разберет. Есть там подавальщица одна, вроде ничего.

– Все же это… хм… довольно странно. Вот так исчезать из-за какой-то подавальщицы.

– Чего ж тут странного? Да и не исчезает он. Ночует в замке.

– Да-да. Но все-таки, я думаю, стоит показать ему иную жизнь.

– Э-э… Да я уж отстал от этого.

– Поручи своим подопечным. Я полагаю, они знают места получше.

* * *

Временами Обру казалось, что он подхватил какую-то заразу. Будто сквозь него прорастает, ласково щекочет измученный мозг липкая цепкая паутина. Даже сознание временами мутилось, и все виделось нечетко, будто сквозь мутное слюдяное окошко. Кристально ясным оставалось только одно – яростная, неутолимая ненависть к князю.

Хорошо хоть, господин Стрепет теперь не часто принуждал его к чтению, а все больше беседовал о несправедливости жизни. Вроде как утешал. Мол, не с одними Хортами обошлись скверно. Поведал о Стомахе-мореходе, лишенном чина и сосланном в Городище за некую измену престолу. К слову сказать, об измене своей Стомах впервые узнал, вернувшись из дальнего похода на северо-запад.

Потолковал о войне, затеянной на юге, о бездарных командирах и несчастных рекрутах, вербуемых правдами и неправдами. Вздыхая, говорил о голоде, охватившем неведомое Обру Подкоморье. Сетовал на кругом продажных приказных, кстати припомнив Карла Лаама, в котором легче легкого узнавался тот самый Харлам, что едва не пустил по миру Кривые Угоры.

Рассуждал о том, как бы поправить дело, вытащить княжество из беды. Но ясно было: рассуждения эти пустые. Господин Стрепет, чернильная душа, книжек начитался много о правде и справедливости. Теперь вот сидит, мечтает.

Оберон слушал, кивал, думал свою думу. По всему выходило, что, убив проклятого князя, он отплатит не только за погубленных Хортов, но и избавит страну от большой напасти. Значит, помнить о нем будут долго. Может, и петь будут. Или книгу какую сочинят. Вроде и помирать не страшно.

Но, должно быть, страшно все-таки было. Спал он плохо, просыпался часто.

Снилось ему, будто он – нож, трехгранный стилет с желобком для стока крови, зажатый в чужой, занесенной для удара руке, с маху вонзающийся в чужую, обтянутую шелком, шитую золотом грудь. Долгое мучительное мгновение он не чувствовал ничего, кроме душного жара рвущейся плоти, а потом просыпался, весь в поту, глотая горячий от натопленной печки воздух. Сердце колотилось, просилось на волю. Паутина густела, забивала горло, хотелось только одного – вздохнуть полной грудью.

И тогда он срывался. Наплевав на слуг и охрану, на хмурого Рада и укоризненного господина Стрепета, бежал на конюшню, седлал Змея и несся в город, жадно пил холодный туман, вечно висевший над замком и его окрестностями. Каждый раз проклинал себя за слабость воли – и все равно оказывался в «Доброй кружке».

Но хоть Нюську устроил как надо. А то вздумали тоже добрые люди, заставили спать прямо на кухне, в двух шагах от поганой лохани. Вместо постели куча какого-то тряпья да подаренный им плащ. От кухонной печи жар, по стенам течет, с полу дует.

Увидев все это, Обр разозлился, наорал на белобрысую подавальщицу с красивым свейским именем Ильга, добрался до ее папаши, самого хозяина «Доброй кружки».

Хозяин был из пленных свеев, прожил в Повенце много лет, но по-здешнему толком говорить так и не выучился. Зато в золотых монетах разбирался отлично. За две, переданные осторожненько, из рук в руки, нашлась светелка на задах кабака, маленькая, как собачья будка, но с окном, глядевшим на крыши тех самых дровяных сараев.

Это Оберону понравилось. В случае чего лишний путь отхода не помешает. Печки в комнатушке не было, только небольшой очаг навроде свейского камина, но Хорт рассудил, что до настоящих морозов еще далеко, а позже Нюське здесь жить не придется.

Прикупил дров, отдельно заплатил, чтоб кормили дурочку хоть раз в день. Заодно постарался запугать всех и каждого, чтоб худого слова ей сказать не смели. Братья-подавальщики вроде испугались, папаше-свею было плевать на все, кроме денег, а белобрысая Иль-га на Обровы угрозы только понимающе ухмылялась.

Работать Обр Нюське накрепко запретил. Хватит пачкать руки в грязной лохани со щелоком. Вместо этого сам отвел ее в лавочку, хоть и на границе трущоб, но приличную. Прикупили полотна, иголок, шелка, цветной шерсти.

Нюська расцвела, разрумянилась, трогала пальчиком яркие мотки, чирикала с лавочницей о чем-то своем, им двоим понятном. Ну и Хорт порадовался, забыл на время о скверных снах и о том, сколько ему осталось. Теперь у него было место, где он мог дышать.