в сизовато-серый цвет. У одной из них сидел на мягком стуле Томми, из-под черной челки неприветливо глядя на гостя. Закуток освещался короткой новогодней гирляндой, прицепленной под потолком вдоль лепного карниза.

— Садись, — велел Томми.

Бен повернулся и обнаружил позади себя, у другой стенки гардеробной, еще один такой же точно стул.

— А куда ты складываешь всю одежду?

— Под кровать. Зачем развешивать, если можно сложить? Садись уже.

Бен опустился на стул.

— С чем пришел? — спросил Томми.

— Я хочу, чтобы ты оставил Ахмеда в покое.

Томми усмехнулся.

— Ничего себе! А тебе-то вообще что за дело?

— Он не может держаться с вами на равных, — попытался объяснить Бен. — И ты, и Грэм, и Морган… все спокойно курите свою дурь и при этом вовремя делаете все задания и отвечаете перед преподами — в общем, все делаете как обычно. А вот Ахмед так не может. Он уже и на уроках-то почти не появляется.

Бен знал, что и сам не смог бы как следует себя контролировать, если бы пристрастился к наркотикам, и его так и подмывало спросить, как это получается у Томми.

— Ты не воздаешь должное его достоинствам.

— В смысле?

— Ты не знаешь, в чем он особенно хорош.

— Ну ладно, в чем это он так хорош?

— Ты бы знал, если бы был ему другом.

Бен был слишком взвинчен, чтобы говорить долго и пространно.

— И с чего вообще вам вздумалось тусить с Ахмедом? Вы — крутые ребята. А он совсем не крут. — Бену стало неловко, что он это так открыто произнес. — К тому же из-за него выперли Энниса.

Томми снова усмехнулся.

— Я терпеть не мог Энниса. Когда я был новичком, Эннис теннисной ракеткой лупил по мне твердыми мячиками для гольфа. К тому же Ахмед был не виноват. Энниса все равно бы рано или поздно выперли за издевательства над каким-то другим новичком.

— Я серьезно, — не унимался Бен. — Вам нет никакой надобности с ним общаться.

Томми помотал головой. Он до сих пор не мог оправиться от изумления, что этот человек, этот долговязый, как антенна, пацан, осмелился забраться в его тайную каморку.

Но Бен сейчас был всецело поглощен тем, какую роль ему внушили в школьном «Спутнике».

— Ты ведь его совсем не знаешь, — продолжал Бен.

— В смысле?

— Ахмед нисколько не стыдится самого себя. Притом что все остальные в этой школе выверяют каждый свой шаг, боясь как-то не так поставить ногу. Вот, к примеру, в капелле мое место рядом с Ахмедом. И прикинь, он поет все гимны! Причем громко поет, в полный голос. Никто другой этого не делает.

Внезапно у Бена перехватило горло: он представил Ахмеда, который в полной непринужденности неспешно шествует в длинном халате в душ, неся в руках свои ванные принадлежности. И тут же в голове возник образ Хатча, и в этот момент Бен понял, что именно так глубоко оскорбило Хатча в Ахмеде: это совершенно нестандартное, ничем не маскируемое, искреннее отсутствие стыда. Однако теперь у Ахмеда стали проявляться признаки скрытности и лукавства.

И тут другая мысль явилась Бену в голову и, не успел он спохватиться, тут же вылетела изо рта:

— Он что, платит за всю вашу траву?

— Ха! Ну ты даешь! — У Томми изумленно округлились глаза. — Ты — единственный из всей школы! — именно ты являешься ко мне и обвиняешь меня в том, что я пользуюсь деньгами Ахмеда! Уму непостижимо!

Вот оно и выплыло наружу. Естественно, Ахмед его выдал!

Бен молчал. Он ожидал, что на лице у Томми появится издевательская насмешка и злобная радость. Что он готов будет выскочить на улицу и каждому встречному рассказать, что Ахмед, оказывается, платит за Бена. Однако взгляд у Томми оставался серьезным, а потом стал и вовсе тяжелым, как будто его тяготил какой-то собственный нелегкий груз.

— Послушай, — произнес Томми, — ни одна живая душа от меня об этом не услышит. Мы с Ахмедом как-то вечером ловили тут кайф, и он похвастался, что получил за сочинение «похвально», и сказал, что очень рад, что ты остался в школе. Я спросил, что он имел в виду, и он мне рассказал.

На несколько мгновений каждый из них, казалось, снова погрузился в свои мысли.

— Послушай, — снова заговорил Томми, — мы его друзья. Мы не допустим, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое.

* * *

Запрет на отношения продолжался уже три недели, но Генри Картер — тот самый вратарь, из-за чьей оскорбительной выходки, собственно, и введен был «мораторий», — играл лучше, чем когда-либо, и до конца хоккейного сезона даже не планировал как-то извиняться. Все знали, что запрет этот то и дело нарушался, но все равно он оказался куда эффективнее политики администрации, заявляющей о «недопустимости сексуальных контактов». Блюстительницы порядка из корпуса Пейдж в промежутках между уроками начали рыскать по общежитиям и врываться в комнаты к тем девушкам, у которых имелся кавалер, надеясь застать парочку за недозволенными делами. Каким-то чудом им удалось застукать только одну пару, после чего на волосы той девушке пролили в столовой кленовый сироп, а потом стали останавливать ее всякий раз, встречая где-нибудь в коридоре, и измерять ей талию портновской лентой.

И тем не менее, если бы кто-то спустя годы спросил всех этих людей, что им больше всего запомнилось из той поры, большинство из них наверняка бы ответили, что это был самый что ни на есть романтичный отрезок их жизни. Обладание чьим-то телом под столь категорическим запретом, казалось, делало все отношения, весь чувственный опыт особенными, почти до боли обостренными.

Представим, парень и девушка знают одно местечко — а именно трофейный зал, — где их ни за что не найдут блюстительницы справедливости из Пейджа. И вот она после ужина подсовывает вырванный из тетради листок в запорную планку замка на задней двери спортзала. В «берлоге» они оба ждут, пока не останется всего час перед вечерней проверкой, демонстративно сидя подальше друг от друга.

Потом каждый находит свою весомую причину, чтобы удалиться: несделанная домашка по физике или подружка, с которой надо что-то обсудить в общаге. Она уходит первой, а он тем временем не торопясь заканчивает игру в аэрохоккей.

Они встречаются вновь позади спортзала вместо обычного бокового входа и там целуются, уверенные, что их никто не видит. Вдвоем они, совершенно не защищенные от сторонних взглядов, проскальзывают вдоль переднего фасада здания к двери. Они исполнены сладко волнующего душу страха и нетерпения поскорее оказаться внутри, скрыться с просматриваемого участка. Причем каждый еще и преувеличивает опасность, дабы сильнее подстегнуть это чувство.

Они проходят в коридор под светящейся в полутьме табличкой «Выход», проникают через двойные