Мы оба озирались, вглядываясь в лобовые стекла машин, лица входящих и выходящих людей, но никто не был на нее похож. Я испытывал уйму противоречивых чувств. В частности, облегчение. Она знала мой номер телефона и адрес. Мне столько дней казалось, что я чувствую на себе взгляд незнакомой пары глаз. Может, это просто мать решила связаться со мной спустя много лет?

С дальнего конца парковки к выезду устремился матово-черный «мерседес». Я пошел к нему, потом побежал, помчался. Уже почти догнал, но «мерседес» выехал на дорогу и влился в поток машин. Номер я не разглядел. Запыхавшись, вернулся к сестре. Облегчение испарилось. Она все поняла.

— Ты видел эту машину раньше. Высматривал в зеркало…

Я кивнул, чувствуя себя так, будто меня догнала суровая реальность.

— Зачем ей было следить за нами от Манчестера, если она знала, куда мы едем?

— Она и не следила, — сказал я, поворачиваясь к дороге. — Это кто-то другой. За рулем был мужчина.

— Кто он?

— Не знаю. Впервые вижу.

— Ты сам не свой, Эйдан. Наверное, догадываешься, кто это может быть.

К больнице подъезжали две кареты «скорой помощи», сирены вопили все громче. Я вспомнил, что Зейн говорил об идеальном убийстве. Главное, сделать все правильно. И тогда можно уйти прогулочным шагом.

Я огляделся, потом посмотрел на Энни:

— Как насчет того, чтобы разделиться и поехать домой на поезде?

Она вернулась к машине, решительно села на свое место и скрестила руки на груди.

Мы ехали весь день, то с разговорами, то молча. Трудно сказать, что преобладало в этом затяжном, порой длившемся по часу молчании: дружеское участие или неловкость. Вместе было легко и в то же время сложно. Наши отношения ощущались как некое слаженное взаимодействие, и я пожалел, что в моей жизни не было такого раньше. Я не раз заводил отношения за эти годы, но как только намечалось что-то серьезное или перевес в какую-либо сторону, я их резко прекращал, обрывал связи, сбегал, исчезал. В жизни должны быть люди, которых ты не можешь отпустить и которые не могут отпустить тебя.

Приемная мать Энни жила на ферме в Морлендсе, где у нее был магазинчик товаров для садоводства и плодовый питомник на четыре теплицы. Перед смертью она болела, и Энни помогала ей с продажей фермы. В доме планировалось открыть кафе, ресторан и чайную, а площадь магазина и питомника увеличить. Ключи еще оставались у Энни, и она все равно собиралась провести на ферме несколько дней и упаковать оставшиеся вещи.

Было логично туда поехать.

Мы прибыли туда поздно вечером в воскресенье, уставшие после восьми или девяти часов в дороге и жаждущие выпить после всего произошедшего за день.

Сначала я подумал, что ошибся поворотом.

Лесная дорога больше мили шла резко под уклон. С одной стороны тянулась высокая насыпь, с другой — канал с почти отвесным берегом. Преодолев крутой поворот, мы въехали на вершину холма; фары выхватили из темноты ферму — громадный серокаменный дом. Казалось, он заполняет собой все пространство.

Энни сказала, что в основном они жили здесь вдвоем и наслаждались простором каждая на свой лад. Иногда приезжали временные работники. Они помогали матери в магазине и питомнике, а жили в отремонтированном флигеле. Сестра явно гордилась фермой. Ей было важно показать ее мне, рассказать о том, какое место она занимает на карте ее жизни, во многом для меня незнакомой.

После душа мы отправились в паб. Примерно с милю шли по тропинке вдоль канала, подсвечивая путь фонариком. Снова то разговаривали, то молчали. Снова одновременно упрощали и усложняли друг другу жизнь. В пабе пахло пивом, домашней едой и горящими в камине дровами. Бармен тепло приветствовал сестру:

— Приехали взглянуть напоследок?

— Специально ради вашего пивного пирога с говядиной, — ответила она.

Звучало очень аппетитно, но у меня не настолько хорошо открывался рот, чтобы его прожевать. Я заказал пиво, красный эль и чипсы. Несколько местных поужинали и ушли, и нам удалось урвать местечко возле камина, где можно было спокойно посидеть и выпить. Я подошел к бару за очередной порцией пива. Все это время бармен украдкой поглядывал на мою челюсть и явно недоумевал, кто я. Я неуклюже улыбнулся, расплатился за две пинты и вернулся к Энни. Она разговаривала с молодой женщиной и ее приятелем, гладила их собаку и смеялась. Я не стал подходить близко, не желая мешать разговору, но Энни помахала мне рукой, крепко, до боли, обняла за плечи и сказала:

— А вот и он. Мой старший брат.

Почти весь день мы паковали вещи. Ближе к обеду поехали в город, где Энни взяла напрокат старый фургон у пары, с которой разговаривала в пабе. Судя по его виду, он не годился не только для езды, но и просто чтобы сидеть в нем, и все время, пока я ехал за Энни по дороге к дому, я волновался, как фургон перенесет крутой спуск. Я старался держаться поближе и вздохнул с облегчением, когда она благополучно повернула к дому.

Остаток дня мы складывали вещи. В основном книги, безделушки, фотографии со стен. За работой Энни рассказывала то, чего я не знал о ее детстве и о людях, которые сыграли в нем главную роль. Приемный отец у нее тоже был, но часто болел и умер спустя два года после того, как ее удочерили. Энни его так и не узнала по-настоящему, не считала его отцом, и главным примером мужского поведения для нее были в основном работники с фермы. Может быть, поэтому она и росла сорванцом. Хотя она и раньше была такой: очень живой и непосредственной.

Ей всегда надо было разобрать вещь, чтобы посмотреть, как она устроена. Припарковав фургон у дома, она первым делом проверила масло в двигателе, совершенно не боясь испачкаться. Я же стал бы этим заниматься, только если бы он заглох на дороге. Какое-то время она увлеченно занималась машиной.

Потом заметила, что я за ней наблюдаю, и подмигнула.

Разбирая книги в шкафах последней из комнат, я наткнулся на потрепанный томик «Преступления и наказания». Пролистал несколько страниц и увидел карандашные пометки.

— Нет-нет, не читай их, — сказала Энни, заглядывая мне через плечо.

— Тебе понравилась книга?

— Хочешь узнать кое-что новое обо мне? — Она рассмеялась. — Мне нравятся русские писатели. Ты ее читал?

Я покачал головой.

— Возьми. Дай только пометки сотру…

— Мне недавно приятель такую подарил.

Я подумал про Адама, повесившегося в камере. Он спасся от надзирателей, от дилеров и Зейна Карвера, но от себя спастись не смог. Может, и со мной происходит то же самое? И я просто переехал в камеру побольше перед неизбежным концом?

— Возможно, прочитаю. На полке дома стоит. В ней хранится твое письмо, прямо в середине.