До утра Назар постился, а на рассвете исповедовался и принял святое причастие, по добровольному согласию. И благословил его будущий Наставник, принимая под своё крыло, да как осенил крестным знамением — тут-то мальца словно молнией по хребту и прошило, от маковки о самого копчика. Аж дух перехватило.

Должно быть, братья-монахи, что присутствовали на службе, ожидали чего-то подобного, поскольку подозрительно быстро подхватили бедолагу под руки и вытащили из исповедальни на свежий воздух. Уложили на широкую скамью во дворе, под навесом. Назар вбирал полной грудью утреннюю прохладу и всё не мог надышаться — не потому, что в груди теснило, а уж больно хорош воздух, никогда не замечал, что так вкусно дышится… И как прекрасны звёзды, тающие в светлеющем небе, за карнизом навеса, и как приятно для слуха соловей в кустах выводит трели… На языке всё ещё томилась терпкость и сладость вина, и перекатывались крошки облатки. Все чувства обострились до предела: казалось, он даже ощущал, как кружится вместе с ним планета, которая, как учил эфенди, была как шар, и летела в необъятной Вселенной… Нет, это не Земля вращалась, это у него кружилась голова. А боль в позвоночнике прошла, только в темечке всё ещё стучало.

Но вот подсевший рядом брат Тук возложил ему на лоб прохладную ладонь — и всё утихло.

— Эк тебя… — сочувственно проговорил наставник. — Терпи, друже. Инициация — она для всех по-разному проходит. У тебя вот так, значит, повернулось, все очаги открылись разом. Не ожидал… Придётся тебя с собой брать, в Лютецию, чтоб на глазах был. Надеюсь, ненадолго, надели на три, здешней учёбы много не пропустишь. Как твоя голова, сын мой? Не болит?

Назар смущённо улыбнулся.

Иници… Это от благословения, что ли, его так шарахнуло? Ну, ничего себе, сила у его наставника. Ежели он со своими так — каково же недругам достаётся?

И едва не рассмеялся. А госпожа-то, госпожа, думает теперь, что наконец-то пристроила его к делу, а он как разыщет её в этой самой Лютеции! Вот она удивится!

В восторженной эйфории он и не заметил, что брат Тук, обращаясь к нему, губ-то не разжимал…

А тот лишь усмехнулся краем рта, наблюдая за новообращённым.

Какие жемчужины иногда зреют среди простых людей! И ведь был-то — из рабов, ведь так и сгинул бы, при своём ершистом характере, где-нибудь в зиндане или на галерах, но попал к доброму волшебнику — а иначе и не назовешь! — а затем, путями неисповедимыми, сюда, в Галлию, к нему и Бенедикту под крыло… Как тут в очередной раз не удивиться поворотам Судьбы?

* * *

Говорят, лет десять тому назад, пока Бенедикт не принял под свою руку аббатство, инициированным послушникам полагалось трое суток лежать в постели, недвижимыми, дабы не нарушить хрупкое равновесие, установившееся в организме после того, как перестанет бурлить сила в открытых энергетических каналах. Иначе, мол, пробьёт какие-то там чакры — или, наоборот, закупорит, и уже навсегда… Его преосвященство эту традицию пресёк, как заведомо вредную. Ежели человек долго голодал, нельзя его переводить на совсем уж скудное питание, а если он до того усох от жажды — то вообще оставить без воды. Сразу надо запускать новую силу, сразу, чтобы не застаивалась! Потихоньку-полегоньку, без фанатизма — для того и Наставник рядом, чтобы не дозволить ученику лишнего, а то ведь и срывы бывают: когда кое-кому невиданные ранее возможности ударяют в голову, как хмельное. Оттого-то и придётся Назару ехать вслед за Туком в столицу…

Можно подумать — ах, беда, огорчение! Да парень чуть не прыгал от радости.

Правда, малость притих, после того, как деловитый староста самолично уложил в его дорожный сундучок несколько увесистых книг — для чтения и счёта и для постижения науки о земле и минералах. И пару толстых тетрадей — записывать. Раз уж брат Тук пообещал, что вернёт ученика через три недели — значит, точно вернёт; но вряд ли у него времени хватит на большее, чем показать азы франкского письма и счёта. Но всё же пусть сам Назар впустую не просиживает, по столице зря не шатается, а каждую свободную минуту за книгами проводит, с усердием и трудолюбьем. Дабы их братию не опозорить.

И новенькую сутану староста преподнёс, и башмаки, в точности по ноге подогнанные.

Выезд брат Тук назначил на следующее утро, а нынче, через час после полуденного отдыха, призвал к себе нового ученика на первое занятие. Но не в общий зал для возвышенных молитв и раздумий, куда, как успели Назарке рассказать новые товарищи, удалялись менталисты для постижения таинств собственного дара, сиречь — самосозерцания и погружения в разум. Свой кабинет для занятия предоставил сам архиепископ, который держал за правило: обязательно присутствовать при первом испытании раскрытого Дара. Чтобы узреть какие-то особенности — и, буде нужно, подобрать дополнительных учителей.

Сам Бенедикт неслышно удалился в угол просторного кабинета, пристроившись в кресле. Махнул рукой Туку: начинайте, мол.

— Ну, благословясь… — протянул монах. Совсем по-простецки потрепал Назара по загривку. — Садись, отрок Назарий, в ногах правды нет.

Отрок завертел головой.

— Куда садиться-то?

— А сам место выбери. Тут каждый угол благодатью отмечен. Смотри сам, к чему потянет.

Это что же, испытание такое?

Сотоварищи, уже прошедшие инициацию, о подобном рассказывали, а потому — парнишка не растерялся. Стало быть, нужно такое место найти, с которым его новая Сила начнёт перекликаться… (Вспомнилось мудрёное, но красивое новое словечко: «Резонанс»). Вот только очень уж просторен кабинет архиепископа, и мест, чтобы присесть или постоять с удобством, в нём вдосталь. И широкие резные лавки вдоль стен, и два ряда внушительных стульев по обоим бокам длинного стола, и у окна — хозяйской кресло, в которое, кстати, страсть как сразу захотелось забраться, Назар даже глаза поспешно отвёл. Бенедикт, почти невидимый в своём углу, весело переглянулся с Туком и хмыкнул. Однако взгляд шустрого неофита уже переметнулся к лёгкому складному стульчику возле небольшой сидячей кафедры, где частенько приходилось скрипеть пером личному секретарю монсеньора, когда уставшие очи не позволяли тому заниматься долее писаниной.

Впрочем, сиденьице это Назара больше позабавило. До этого он никогда не видел складной мебели. Но вот рядом со странной зрительной трубой, чрезвычайно похожей на ту, через которую обозревал море капитан Джафар, только побольше и закреплённую на солидной треноге, он заметил высокий трёхногий табурет, к которому, будто мёдом намазанному, так и потянуло. Подойдя, малец заворожённо повёл ладонью по круглому, отполированному кругляшу сиденья — и тот легко крутанулся, опускаясь на винтовом стержне, словно приглашая сесть, заглянуть в стёклышко телескопа… Точно, телескоп! В башне, с которой эфенди наблюдал за звёздами, был похожий, только меньше, Назар видел-то его только раз, а потому не сразу вспомнил название хитроумного прибора.

Покосившись на подмигивающую, казалось, линзу-глаз, он осторожно присел на табурет. Потянулся к окуляру — и поспешно отдёрнул руку. Забыл, для чего он здесь? Нечего в чужом доме хозяйничать! Ну, вот, выбрал он место, и что дальше?