И надрезы на запястьях и лодыжках у каждой. Из девушек была сцежена вся кровь, до единой капли.

Мари с ними не было. Кажется, Пьер знал — почему.

…Как сквозь сон, до него донеслись слова:

— Ты, сынок, хорошо свою невесту знаешь?

Пьер сморгнул, отгоняя страшные видения. Он не в мертвецкой, а в трапезной. А бедных девушек уже свезли на Кладбище Невинных, возле церкви Святого Жермена, в общую могилу, как всех простолюдинок… О чём его сейчас спросили?

Ах, да.

Сердце в груди подпрыгнуло от волнения. Этот… монах? Инквизитор? Неважно. Тот, что в сутане, сказал «Знаешь». Не «знал». Как о живой.

— Я тебе сейчас задам деликатный вопрос… Только сразу не закипай. Помни, что это нужно для дела. Мари, твоя невеста, она… всё ещё невинна?

Ох, в другой раз парень завёлся бы… Но сейчас только плечом дёрнул.

— Она сказала: «До свадьбы — ни-ни». Берегла себя.

Собеседник в задумчивости потёр подбородок, обросший колючей седой щетиной.

— Угу… Вот оно что. Если так оно и есть, а не просто женские хитрости… Что ж, возможно, в её чистоте — её же спасение. Больше пока ничего не скажу, повторю лишь: молись и надейся. И никуда отсюда не уходи, ибо только здесь, в этом месте, твой зов усиливается.

Пьер внезапно разозлился.

— А откуда вы вообще про меня с Мари знаете? — спросил с вызовом. Хотел ещё добавить: что вы, мол, в душу лезете? но осёкся: подавальщик за спиной его собеседника покачал головой и прижал палец к губам.

Сосед, заглянувший в душу, пожал плечами:

— Как не знать? Ты, сынок, важная птица, хоть сам об этом ни сном, ни духом… Ведаешь ли, что особняк графини де Камю до сих пор под защитным магическим коконом? И настроен тот весьма хитро: никто, у кого хоть единая мыслишка супротив графини зародится, из-под него не выскочит. А ты вот захотел, взял да ушёл. Такие люди нам интересны и нужны.

Глаза Пьера остекленели.

Это что же, в нём сидит какая-то дьявольская сила? А он и не знает?

И его теперь припашут горбатиться на Инквизи… Ох, попал…

— Сначала Мари. — Он постарался сказать твёрдо, хоть в груди противно тряслась какая-то жилка. — Найти её.

«И весь я ваш», — подумал обречённо. А куда деваться-то? Скажут: отработай за невесту! и никуда не денешься.

— Конечно, сынок. Конечно.

Ни тебе договоров, подписанных кровью, о которых шептались в тавернах и в тёплых компаниях, с оглядкой на возможных шпионов; ни раскалённый щипцов, выдирающих согласие, ни клейма на ягодице… Всё оказалось куда проще: один сказал — другой ответил. Вот так и попадают туда, откуда выхода нет. Вот так и пропадают. Так и…

— Будет тебе, — как-то устало сказал новый хозяин, словно прочитав его мысли. Или у Пьера на роже всё написано? — Уйми дурную голову. Ты ведь от ведьмы сбежал? Сбежал. То, что один раз удалось — всегда повторить можно, при надлежащем умении и старании. Только нужно ли? Занимайся делом, зови невесту, а о будущем после поговорим, как всё закончится. Пока брат Тук в отъезде, я за тобой присмотрю. Храни тебя Создатель, сынок.

От благословляющего жеста так и воссияло перед глазами, и словно кто-то по ушам шибанул: на мгновение Пьер ослеп и оглох. А потом в голове прояснилось, и такое спокойствие снизошло! И уверенность, что всё, наконец, сделается, как надо.

Перекрестив обалдевшего молодого человека, монах неспешно вышел.

Брат Пётр почтительно поклонился вслед.

— Это… кто? — выжал из себя Пьер, обретая дар речи

— Это, брат, отец Дитрих. Бывший советник короля… поговаривают, что и теперешний, только тайный. Полегчало, парень? Гордись: не многие под его благословение попадают. Всё запомнил?

— Да, — послушно ответил Пьер. Поднялся из-за стола. Теперь он понял, почему кельи монахов-инквизиторов расположены под землёй. Чтобы ни один посторонний шум ни пробился. Ни одна помеха не отвлекла бы от работы. Ибо терпеть, молиться и надеяться — очень тяжёлое дело.

А самое странное — что учат ему в Инквизиции

* * *

«Будь осторожна, дитя моё. Первая любовь — самая яркая, самая обжигающая; но, чаще всего, она проходит, ибо на самом деле является лишь желанием любви. Жаждой ещё не раскрывшегося сердца». Так писал эфенди.

«Ибо столько лет оно спало… и вот скоро проснётся. Признаюсь, наконец, если ты ещё над этим не задумывалась: пока ты жила в гареме, я, как врачеватель, сдерживал твоё развитие. Помнишь то лекарство, что принимала ежедневно? Оно замедляло не только рост тела, но и раскрытие женской сущности. Иначе ты расцвела бы слишком ярко — и тогда даже порок речи не спас бы тебя от внимания Тамерлана. Ибо его, тонкого ценителя красоты и эстета, не остановило бы заикание — достаточно было бы сделать тебя онемевшей навсегда, к тому же молчаливая наложница ценится порой куда выше говорливой. Впрочем, могло статься, что, по простоте и доброте характера, ты стала бы жертвой завистниц ещё раньше, чем взор Владыки тебя коснулся. Но сегодня, сейчас я вижу, что просыпающаяся красота твоя, как поздний бутон, вобравший не первые, ещё медленные соки весенней земли, а всю её ожившую мощь, обогретый летним солнцем, омываемый тёплыми благодатными ливнями — ещё только распускается, но обещает затмить предшественниц, заблиставших намного раньше». Так писал эфенди.

«И конечно, меня тревожит будущее моей дорогой джаным, моей названой дочери. Я дал тебе всё, научил многому, в том числе и тому, что, казалось бы, женщине никогда не понадобится; но постоянно помнил, что однажды тебе придётся остаться одной. Хоть рядом по-прежнему будут находиться верные люди, но их судьбы окажутся в твоих маленьких цепких ручках. Во всяком случае, до той поры, когда ты выберешь нового мужа, защиту и опору. Хвала Аллаху, Всемилостивейшему и Милосердному, что он подарил тебе такую возможность — выбирать. Будь же благоразумна. Ошибка обойдётся слишком дорого. Разводы в Европе редки, и процедура эта весьма длительна; к тому же, она унижает женщину, особенно высокого происхождения…» Так писал эфенди.

Вздыхая и время от времени сдерживая дрожь в губах, Ирис вчитывалась в строки, заполненные чётким почерком, таким знакомым. Искусные пальцы лекаря и хирурга владели каллиграфией виртуозно: из-под пера эфенди так же изящно и легко, как арабская вязь, выпархивали и японские иероглифы, и латиница. А некоторые документы отписывались им и вовсе рунами или загадочным славянским письмом, называемым «глаголица».

Помимо даров, привезённых в Европу, у Ирис осталась своя, и немалая доля наследства, не в денежном выражении, но такая же ценная: дневники и записи дорогого ей человека. И то, о чём никто больше не знал, личное: три письма, снабжённых краткими пояснительными надписями. Одна из них гласила: «Вскрыть перед отъездом из Эстре в Лютецию». Благоговейно храня в сердце любовь и уважение к названному отцу, Ирис даже не мыслила о нарушении условий. Но вот, наконец, пришло время развернуть пергамент — и словно услышать знакомый голос, проникновенный и звучный.