Женщину искали несколько дней. В тайге имелись посты. В вырытых землянках дежурили вохровцы. Примерно через неделю в середине дня вдруг замолчали пилы и топоры. Из леса вышли трое оперативников. Впереди шло нечто ступающее. Она! Вместо одежды на ней болтались одни лохмотья. Лицо превратилось в красный, вспухший блин. Изъеденная в кровь москитами, она остановилась, обвиснув на собственном скелете, безразличная ко всему окружающему.

Но вместо жалости и сострадания из нутра таких же заключённых, как она, вырвалась безудержная злоба. Это был до предела разогретый психоз. В измученную женщину летели чурки, камни и грязные слова. Скрученные жёстким режимом люди мстили не лагерному начальству, а ей. Расправлявшиеся с самой несчастной из всех были так страшны, что ум заходил за разум. Агрессия обезумевшей массы людей – зрелище нестерпимое. Нечеловеческое.

Ни оперативники, отыскавшие беглянку, ни конвой, усевшийся перекурить, не пытались усмирить сорвавшихся с цепи людей. Но вот злоба иссякла. Так же внезапно, как и вспыхнула. Кого-то остановили, кто-то опомнился сам.

Женщина лежала на земле. Подойти к ней не разрешали. Что пережила она в эти семь дней, блуждая по тайге, пытаясь из неё выбраться, жуя коренья и ягоды, осталось известным только ей и Богу. Что было с ней дальше? Одни говорили, что ей добавили срок; другие – что она не выдержала следствия и умерла. Если её девочки живы, они так никогда и не узнают о пережитом их матерью во имя любви к ним.

Мысль о побеге приходила в голову, наверное, каждому. Как фантазия, томила и меня. Свергнув власть воспитанности, разума, все клетки вдруг начинали вопить: «Хочу домой, до-мой хочу!» Но убеждение, что от НКВД скрыться невозможно, стирало эту идею, как мел с доски. Да и куда бежать? К кому? Никакого дома у меня на всей этой земле – не было, не существовало.

* * *

Нежданно-негаданно на колонне появилось новое лицо: врач. Петра Поликарповича Широчинского привели сюда небольшим местным этапом как «штрафника». На злосчастный «Светик», оказывается, ссылали. Отсидевший из десяти лет срока шесть, в своём почтенном возрасте сохранивший следы былой барственности, велеречивости, доктор выглядел здесь белой вороной. Тем же самым он объяснил и причину ссылки: «Одним своим видом я действовал на нервы начальнику прежней колонны». Слишком многое определял мотив всё той же «классовой ненависти».

Обстоятельством прибытия Петра Поликарповича на колонну Судьба мне, как говорят в подобных случаях, «подстелила соломки». Осмотрев мои раны на ногах, он поднял брови и сказал:

– Нам с вами, деточка, во что бы то ни стало надо выправляться.

История с освобождением повторилась «от» и «до». Пётр Поликарпович освобождал, Васильев – гнал на работу. Доктор пытался противостоять. Как-то попросил задержаться после приёма, подставил мне скамеечку под больные ноги и рассказал о себе и о лагере. От него я узнала, что наш лагерь называется Северный Железнодорожный (сокращённо Севжелдорлаг, или СЖДЛ), что дальше к северу располагаются Усть-Вымский, Абезьский, Интинский, Воркутинский и другие лагеря. Он же объяснил структурное деление лагеря на лагпункты, которые группируются в отделения. Мы, например, принадлежали к Урдомскому отделению. Но более всего меня поразило, что есть, оказывается, колонны, на которых много интеллигенции и почти нет уголовников. Чаще других в рассказах Петра Поликарповича мелькало имя Тамары Григорьевны Цулукидзе, заслуженной артистки Грузии:

– На колонне «Протока» Тамара Григорьевна создала театр кукол. Изумительная актриса, женщина редкостного обаяния и изящества. Хорошо бы вам с ней встретиться! А знаете, верю – встретитесь!

Желание Петра Поликарповича всеми силами ободрить меня трогало. К тому же опальный доктор был не только прекраснодушным мечтателем. Он добился невероятного: моего перевода в бригаду, работавшую на огородах. Вместе с другими заморёнными женщинами я теперь старательно выполняла задания агронома Зайцева. В обеденный перерыв бригада грелась у костра. К Зайцеву прибегала вольнонаёмная девушка-агроном, приехавшая после окончания института работать на Север. Опытные женщины говорили, что они любят друг друга, и ворчали:

– Чего на рожон лезут? Ведь при конвое! Прятались бы хоть как-то!

Если бы знать, как близко, лицом к лицу сведёт меня судьба с трагическим исходом этой любви, я бы тогда зорче всмотрелась в этих влюблённых. Вольная и заключённый? Противозаконно! Наказуемо!

Мой перевод с лесоповала в огородную бригаду сильно ущемил самолюбие Васильева. Как бывший руководящий работник, он мог уступить всё, кроме страсти властвовать и карать. По его распоряжению меня дополнительно определили в бригаду пожарников. После полного рабочего дня я отныне обязана была дежурить по зоне с двенадцати до двух часов ночи. Сон таким образом уворовывался и разбивался. Как заведённый механизм, проспав с десяти вечера до двенадцати ночи, я поднималась на ночное дежурство. Обходя колонну, «берегла» лагерные строения от пожара.

Заключённые спали. Лаяли овчарки. Менялся на вышках караул. Гудела, почти выла за забором от ветра стена высоченных угрюмых елей. Мне начинало казаться, что я существую в доисторический период, что на земле, кроме собак и вохры, больше никого и ничего нет и ещё не было…

В один из вечеров, едва мы вернулись с работы, нас стали подгонять:

– Быстро ужинать! И всем в медпункт на комиссовку!

– Что такое комиссовка? – поинтересовалась я.

Объяснили, что приехала врачебная комиссия, будут всех осматривать, больных отправят в лазарет. В медпункте я застала длиннющий хвост. Увидев приехавших проводить комиссовку врачей, подумала: «Есть ещё на свете такие лица? Надо же!» Когда подошла моя очередь, Пётр Поликарпович указал врачам на меня:

– Я вам о ней говорил.

Улыбчивый, со светлыми глазами на привлекательном, подвижном лице врач повернулся в мою сторону:

– Пройдите за ширму. Разбинтуйте ноги. Разденьтесь.

Бросив на секунду выслушивать меня, поинтересовался:

– В формуляре написано, что вы учились в Институте иностранных языков, а потом в медицинском. Верно?

Спросил, знаю ли я английский язык, умею ли говорить. Я от волнения смогла вспомнить только одно английское слово, a little – немного.

– Цинга! Госпитализация! – заключил после осмотра врач.

Прикрыв глаза, довольный Пётр Поликарпович ободряюще кивнул мне головой. Казалось, что происходит нечто справедливое, хорошее, но будто в театре, а я – статист в разыгрываемом спектакле. Госпитализация? Неужели меня положат в больницу? Невозможно представить!

После комиссовки на колонне всё угомонилось. Подошло моё время заступать на пожарное дежурство. Сделав один круг по зоне, я поравнялась с медпунктом, когда там скрипнула дверь и двое приезжих врачей вышли на крыльцо. Один из них закурил, другой запел незнакомую мне тогда песню: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают…» Прислонившись к углу соседнего барака, я заслушалась. Текли слёзы. Один