– Не имеете права оставлять нас без хлеба! – закричала Наташа.

Снаружи стали бить прикладом в дверь.

– Молчать! Или в изолятор захотела? – Наташины чары на конвоиров больше не действовали.

Против нашего состава остановился идущий на фронт эшелон. Впопыхах не разобравшись, что за товарняк стоит перед ними, солдаты высовывались из окон, подтрунивали:

– Эй, девицы-красавицы, куда с таким шиком шлёпаете?

Вместо ответа, оторвавшись от окна, Наташа внезапно соскочила на пол и начала бить кулаком в стену вагона.

– Есть хотим! Где наш хлеб? Дайте нам хлеба! – обозлённо, настоянно на голоде кричала она.

Её взрывной крик с размаху ударил по нервам, подцепил, заразил остальных. Стучал и кричал уже весь вагон, за ним следующий, третий. И вскоре изнутри состава в стены и двери камер на колёсах колошматили сотни кулаков, весь двадцативагонный состав.

– Отдайте наш хлеб! Есть хотим! Хле-е-ба-а! Хле-е-ба-а!

Стоял уже не крик, а рёв. И не горлом орали, а голодной утробой, шальной надеждой на то, что, вопреки произволу, кто-то заступится за находившихся под замком. У вагонов забегали – начальство, охрана. Забеспокоились не на шутку. Пытались унять. Но поздно. Состав готовы были разнести в щепу.

Из военного эшелона наблюдали, переговаривались. Догадались, что за состав стоит перед ними. Задетые за живое нашим воплем, оттуда выпрыгнули несколько военных. Подошли к конвойной верхушке.

– Кто старший? Им положен паёк. Почему не даёте им хлеба?

Начальник поезда стал угодливо предлагать военным для выяснения пройти к нему в вагон.

– Принесите накладные. Объясните при всех! – Тон военных становился до крайности резким. Среди прочих выделился особенно взвинченный голос:

– Не имеете права морить людей голодом!

Услышав эту требовательную, накалённую интонацию, наш состав смолк.

– За кого заступаетесь, товарищи? За кого за-сту-па-е-тесь? – стал их стыдить начальник конвоя. – За пре-ступ-ни-ков.

В напряжённой тишине мы услышали бешеный крик заступника-фронтовика, поразивший срывом на предельно высокую ноту:

– За кого? За своих матерей и жён, которые могут здесь оказаться!

Словно кайлом, эта пронзительная нутряная правда сбила с души все наросты. Недвижно лёжа в углу на полу вагона, я зажала рот, чтобы не закричать беспомощное и страшное: «Да, да, мы ни в чём не виновны, над нами издеваются. Мы не понимаем за что!..» Как и многих, меня сотрясала истерика.

– Ошибочку допускаете, товарищи военные, – отбивался начальник поезда.

Но фронтовики не отступали.

– Несите накладные! И не задерживайтесь! Мы возвращаемся на фронт после ранений, – доносилось до нас. – Нам надо знать, что в тылу всё делается как положено!

Яростная сшибка невозмутимого персонала охраны, наглевшего в тылу, с оголёнными нервами фронтовиков, уже понюхавших огня и смерти, оставила о себе пожизненную память. Военный эшелон дёрнулся, тронулся с места. И тут притихших женщин словно прорвало. Из женских глубин вырвалось что-то страстное, перемешанное с непристойностью.

– На́ меня, кудлатый, на, бери!.. – кричал и кричал чей-то голос невидимому заступнику. – Эх, нам бы с тобой сейчас…

Из отъезжающего состава так же откровенно ответили.

– Возвращайтесь с войны живыми, парни! – неслось им вдогонку из нашего поезда.

И составы продолжили путь. Их – к войне и пулям. Наш – к другому аду. Фронтовики тогда добились своего: увидели, что в накладных фиксировалась ежедневная выдача хлеба и мыла. По спекулятивным ценам конвоиры сбывали их на местных рынках во время долгих стоянок. Возможно, я что-то и забыла из пережитого. Но знаю наверняка: заступничество и сострадание военных помогло нам сохранить толику души.

– Он прав, сто раз прав! – сурово, без слёз, произнесла молчавшая всю дорогу женщина. – Сидим «за колоски», за то, что прокляли войну. Мы что, не матери их? Не сёстры?..

День за днём. Ещё сутки прочь, ещё… Их уже настучало двадцать. Поезд шёл теперь по одной колее.

– Вторую, видно, нам строить придётся, бабы, – произнёс кто-то.

– Кругом один лес, жилья никакого не видно, – транслировали сверху. – Э-э, да ведь это тайга!

Ждали наступления сумерек, темноты. Тщетно. Их подменили холодные белые ночи. Всё время светло. Только когда нам выдавали жалкий паёк, мы понимали, что сейчас утро. Двадцать третьи… двадцать четвёртые… Черенком алюминиевой ложки Наташа продавливала на вагонной стене палочки. На двадцать пятый день поезд замедлил ход и остановился. Тишина. Как в колодце. Даже звон в ушах. Батюшки, да ведь это край света! Охрана отодвинула створы вагона.

– Выходи дышать! – крикнули и приставили сходни.

Спотыкаясь от слабости, от головокружения после месяца пути, женщины сползли, уселись на землю. Заметив возле колеи канаву, многие потянулись к ней пить. От торфяного дна вода казалась коричневой. На торфяных болотах, где когда-то работал отец, я в детстве насмотрелась в похожих карьерах на шныряющих головастиков и жучков. Пить не стала.

На одном из следующих полустанков часть вагонов отцепили. В немногих, что остались, нас провезли ещё километров сто и наконец высадили: станция Светик. В какой мы географической точке? Понятно, что Север, но где?

Невдалеке от состава стояла группа местной автократии. Женщина в форме сотрудника НКВД, с жёлтыми, протравленными перекисью волосами и яркой краской на губах, показалась муляжом. Облик её не вязался с белёсой мглой таёжной северной ночи, с окружавшей нас чащобой, с нашим собственным бессилием. Вынимая из стопки формуляры, она выкликала прибывших по фамилии, цепко, опытно отсматривала каждого, сортировала на группы: «Туда!», «Сюда!».

Выкликнули мою фамилию. Сердце на какую-то секунду замерло, будто понимая ответственность момента. Смерив меня сверлящим взглядом, начальница скомандовала: «Туда!» По мгновенно проявившейся неприязни, по уже отобранным женщинам я поняла, что «туда» – неизмеримо хуже, чем «сюда». Что во мне, замызганной, шатающейся от тошнотворной слабости, «вычитала» крашеная чиновница? По каким признакам она делила людей?

Сортировка между тем продолжалась. Ага, Наташе тоже сказали: «Туда!» – и она тоже сникла, тоже что-то поняла. Хорошо, что мы будем вместе. За стойкий, весёлый нрав я её почти полюбила. А вот с воровкой Нелли нас развели. И мне жаль. «Подоткни под себя мою телогрейку, пока я у печи сижу. Ведь зуб на зуб не попадает… Хочу вместе с тобой попасть на колонну, около тебя человеком себя чувствую», – жалобно говорила она мне в пути. Стоя теперь в группе напротив, приподнятым подбородком указывая на распорядительницу, Нелли то собирала губы кувшинчиком, то растягивала их, беззвучно произнося ругательства.

Нас построили, пересчитали, окружили конвоем и собаками и повели. Всё так, будто мы и не пересекали страну с юга на север, словно не поменяли лагерь. До бревенчатого частокола с проволочным верхом, вышками и охранниками мы протащились ещё километра три. Наконец-то жильё! Хоть какое-то, но пристанище. Над одной из крыш