Я ж помочь хотел. Чудачка, я ведь не какая-нибудь шпана, всё-таки – инженер-строитель. Ведь правда – хотел как лучше. Будут знать, что кто-то есть, приставать не станут.

Что-то ещё говорил инженер-строитель Пётр Гордеев, успевший набраться лагерного опыта. С чувством несказанной оскорблённости и обиды я пыталась тогда понять логику его поступка. В общем-то, он и в новотроицком ужасе избрал себе роль защитника… И теперь, в кузнице, я услышала, как он отвечал на кем-то заданный вопрос: «А кто её муж?»

– Доктор. Эрик Анатольевич. Я с ним на одной колонне был, – пояснял он. – Живёт там с начальницей санчасти. Она ему обставила жизнь: живи – не хочу. В сале недостатка нет. Даже шампанское ему в зону приносит.

Наконец мне всё стало понятно. Приезжавшая в женский лагерь Джангиджира и рассматривавшая меня женщина и была той самой начальницей санитарной части колонны, где находился Эрик. Полюбив его, она захотела увидеть его бывшую жену.

Как пожня, на которой выкосили остаток немудрёного урожая прошлой жизни, я в беловодской кузнице осознала себя бесповоротно и решительно одинокой.

* * *

Стало известно: собирают этап. В дальние лагеря. Сердце на этот раз зашлось категорическим желанием: уехать! Не ждать больше писем от Эрика, которых он не писал. Не высматривать на «пятачке» Барбару Ионовну с буханкой хлеба, которая снилась ночами. Остатками сил я стыдилась этих жалких чувств, самой себя. Неверность тех, кого я считала своей семьёй, была предъявлена сполна. Хотелось решительно отсечь то, что ещё болело, унижало и тащилось за мной.

«Утром пойду к прорабу, попрошу включить меня в этап», – думала я, дивясь пробудившейся во мне воле. Но под утро в барак вошёл нарядчик со списком. Была там и моя фамилия. Всё решилось само собой.

Возле железнодорожных путей охрана расставила палатки. В одной выдавали обмундирование, в другой обыскивали. Не дожидаясь, когда это сделают женщины-охранницы, письма Эрика в Джангиджир, которые мне до тех пор удалось сохранить, порвала сама. Ветер поднял обрывки, они покружились и улеглись на среднеазиатскую землю. Вот и всё! Черта была подведена. Из соседних лагерей подвозили новые и новые партии заключённых. Этап готовился большой. Я ещё оглядывалась: вдруг Эрик окажется здесь? Нет. Его – «берегли»…

Подали длинный товарный состав. Нас стали грузить в замызганные грязно-красные товарные вагоны, в которых перевозили скот.

Глава шестая

Этап шёл на Север. Куда именно – держалось в секрете.

Едва мы, разбитые на группы, начали занимать вагоны, как в ход пошли сноровка и сила. Уже через несколько секунд наглядно определилась иерархическая структура нашего вагона. На верхних нарах у зарешёченного оконца оказалась рослая черноокая армянка Наташа Шаталова. Рядом расположились её фаворитки из «бытовичек».

Охрана велела выбрать старосту, определить график дежурств, чтобы выносить парашу. Старостой объявили Наташу. Выбор, надо сказать, был удачный. Красота волевой старосты производила впечатление даже на охрану. Ко всему она имела низкое меццо-сопрано и пела цыганские романсы. Сидела за хищение по знаменитой во время войны 107-й статье.

Дальние лагеря рисовались многим как житные угодья. А пока надо было осваивать дорожную данность. В середине вагона стояла железная печка-буржуйка. На ней – чайник. Возле – горстка чурок и ведро каменного угля. На полу, служившем здесь нижними нарами, и верхних настилах была негусто набросана солома.

Мне досталось место на полу в углу вагона, одно из худших. С одной стороны – холодная стена вагона (дрогнуть и переносить несносную боль в суставах пришлось всю дорогу), с другой – болтливая и жалкая Нелли, сидевшая за мелкое воровство. В стремлении произвести впечатление бывалой лагерницы она бахвалилась, что сидит второй раз, с апломбом заверяла, что на Севере будет легче и куда как лучше, чем в Беловодске. Указывая на свою землистую кожу, учила:

– Вот смотри, смотри, какой у меня хороший цвет лица. А знаешь, что я делаю? Мне и кремы никакие не нужны. Я мочой умываюсь.

Какая-то часть женщин была замкнутой, молчаливой, а большинство проявляло баламутный нрав. В вагоне вспыхивали ссоры, разнимали дерущихся неизвестно из-за чего. И только тогда, когда затапливали буржуйку, узницы стихали, а кто-то, напротив, начинал истерически рыдать. Сидевшая за убийство громоздкая женщина жаждала исповедоваться и подсаживалась ко всем по очереди. Рассказывала, как схватила топор, как ударила, потом следовали подробности о брызгах крови на стене и ещё более страшное. Это было невыносимо. Вперив малоподвижные беловатые глаза в собеседника, она словно вертелась в колесе известного ей одной ужаса. Просыпаясь по нескольку раз за ночь, я видела, как она сидит, открыв пустые, страшные глаза, прикованная к своему кошмару. Вагон вёз ворох беды, вывернутого нездорового воображения, неврастении, элементарной грязи.

Медленно, с остановками мы ещё несколько дней ехали по Средней Азии. Состав часто загоняли на запасные пути, потом паровоз маневрировал, резко толкал вагоны туда-сюда, и снова стучали колёса. Как же много в жизни холода и железа: рельсы, засовы, замки, хватка Судьбы. Ехали неделю, восемь, девять дней. Вдруг с верхних нар донеслось:

– В Россию въехали! В Россию! Лес-то какой!

Все по очереди лезли смотреть в зарешёченное оконце. В душе что-то заныло.

И затем уже не крик, а громкий Наташин шёпот:

– Ой, женщины, сколько раненых!

И опять все карабкались на верхние нары. Смотрели. Замолкали. Один за другим мимо нас проходили санитарные поезда с ранеными. На полках пассажирских вагонов лежали изувеченные, забинтованные головы, руки, ноги. Эти составы своим ходом везли беспамятство, крики, смирение, неизбывную боль… Загипсованное, окровавленное несчастье войны.

В Сызрани нас ожидала длительная остановка. Объявили, что поведут в баню. Под конвоем вывели в город. И впрямь – Россия! Какая же она другая по сравнению со Средней Азией! Здесь отчаянно лопотали листочки тополей и берёз. Свежий ветер трепал волосы. Конец мая. Весна. С грачами. Ещё холодная. Резвая. Звонкая. Дом! Забытое, родное проникало в клетки. Как жила без этого? Как могла? Вдали мелькнула Волга. С юности мечтала увидеть её. Вот какая получилась встреча с великой рекой. Из груди вырвалось что-то вроде всхлипа.

Нас привели в настоящую баню. Из одного, другого, третьего кранов лилась вода. Кто был поздоровее, брызгался и кричал: «Вода-а!!» От самого её наличия, потока, ненормированности впору было голову потерять. За долгие месяцы мы обросли корой грязи и теперь отмывались выданным нам граммов в двадцать кусочком мыла, споласкивались, обливались снова и… счастливо слабели. Как же мы отвыкли от ощущения чистоты!

И снова холод, стук колёс, хлопотливый ритм небольшой скорости… После Сызрани стали задерживать выдачу хлеба, а затем она