вился дымок. А вдруг это для нас топят баню? Но, пропуская через вахту, нас тут же предупредили: «В пять утра – на работу!» Указали барак. Четырёхместные нары-вагонки: два места наверху, два – внизу. Пронзительный запах сырых, недавно тёсанных брёвен.

– А клопов-то, клопов! – ужаснулся кто-то.

Их было столько, что и представить себе невозможно. Накинувшись на нас с хваткой лютых зверей, они одолели всё: усталость после месячной дороги, потребность в сне, жажду отогреться. Спасения не было. Забрав соломенные матрацы, многие из нас попытались переселиться на улицу. Оттуда прогнал холод. А в пять утра нас поднял удар в рельс: на работу!

Как и железнодорожная станция, лагерная колонна называлась «Светик». Название опровергалось решительно всем. Стена высоченных старых елей делала это место убийственно угрюмым. Вдоль дороги, по которой нас вели на работу, заросли иван-чая превышали рост человека, грозили поглотить всё. Работа здесь была одна: лесоповал. Я попала в бригаду по распилке стволов. Пилили весь день, до отупения, до боли… сверх неё, до одеревенения и далее… Ни выпрямиться, ни разогнуться. Кровавые мозоли появились тут же.

Необходимость приноровиться к партнёру, не подвести организовывала силы, хозяином которых себя уже не чувствовал. Силы были посторонние, то ли спасительные, то ли подлые – не разберёшь. Рядом мужчины валили лес. Ломаясь и треща, ударяясь ветвями о соседние деревья, стволы с гибельным шумом бухались о землю. Сначала при крике: «Отойди! В сторону!» – отбегали, но вскоре прыти поубавилось, стало безразлично. И так день за днём.

Уже через месяц непосильная работа оболванила, превратила в бесформенный ком. Чудовищное «надо», которому так рабски подчинялся заключённый, по-паучьи высасывало кровь, всё имевшееся и то, что могло бы быть.

Ночью в бараке топилась печь, сушились намокшие за день портянки, брюки, бахилы. Помещение заполнялось густым чадом пота и прелости. Хотелось вырваться из него, глотнуть воздуха, но тут же дурел, засыпал, несмотря на клопов. Никого из окружающих, ни одного лица, даже из тех, кто спал рядом на нарах, я не видела, не воспринимала, не запомнила. И не до отчёта было самой себе: кто ты, что и почему? Лес, пила, брёвна, мысль о хлебе – и опять тот же круг.

Вот они – дальние лагеря!

О чём-то можно поведать внятно. Об ужасе колонны «Светик» вспоминать и то удаётся по складам. Номинально вольнонаёмное начальство было, понятно, и там. Управляло же колонной худшее: начальство из заключённых. Жить или не жить – на «Светике» решал нарядчик и начальник КВЧ (культурно-воспитательной части).

Когда пришёл наш этап, первейшим делом нарядчика был выбор красивой девушки в «жёны». И отобранная им женщина оказалась действительно хороша. Нарядчику не возбранялось поселиться в отдельной кабине, пристроенной к бараку, обзавестись хозяйством и жить в собственное удовольствие. За эту дарованную лагерем привилегию нарядчик отвечал остервенелым служением начальству и цифрам плана. Стоны: «Мне худо!», «У меня температура!», «На руках сплошной волдырь!» – каким-то образом оскорбляли «личность» нарядчика. Верзила с массивным красным носом и толстыми жирными пальцами свирепел и, ругаясь отборным матом, самолично стаскивал с нар просившего о пощаде. Если кто-то сопротивлялся, его уволакивали в изолятор, оставляя на трёхсотграммовой пайке. Остальную часть хлеба этот валун из плоти и самоуправства забирал себе. Его любимой поговоркой было: «Волк тебе друг!» В тайге это звучало.

Здесь, в Республике Коми, на лесоповале, мысль о «плане», который якобы спускался на НКВД (о чём двое старых большевиков толковали на новотроицкой пересылке), мне больше не казалась абсурдной. Чьими рабами или крепостными являлись мы? Для ответа на «простенький», убийственный вопрос нужны были силы, досуг и точность. Но, боже мой, как верно было определено кем-то в Джангиджире: «В лагере руководствуются одним – гнать, не давать опомниться, не давать мыслить, держать живот в голоде, недодавать хлеба».

* * *

Если я имела какое-то представление о том, что происходило на колонне, то только благодаря Наташе. Её спасли земляки, занимавшие здесь «командные» посты. Один всесильный армянин заведовал хлеборезкой, другой – каптёркой. Защищённая такими покровителями, Наташа пыталась помочь и мне: «Пойдёшь в каптёрку мыть пол? Каптёр за это даёт полкило хлеба». Я старательно мыла щербатый, плохо обструганный пол, залезала под полки с казёнными бушлатами, обувью, гвоздями. Но не угодила хозяину каптёрки. Полкило хлеба он дал, но больше, как передала огорчённая Наташа, звать был не намерен.

А Наташа на этой колонне влюбилась.

Когда нас привели на «Светик», из заключённых на колонне был только обслуживающий персонал. Баней заведовала семидесятипятилетняя, морщинистая, с глазами, словно у вываренной рыбы, женщина. Рассказывали, что у неё «роман» с молчаливым парнем, которого здесь именовали парикмахером. Разница в возрасте между ними – пятьдесят лет. Оба эти человека производили странное впечатление – то ли полурастений, то ли полулюдей. Как Наташу угораздило влюбиться в сонного рыжеватого парикмахера, уму было непостижимо. За то, что он брил вохровцев, ему из-за зоны приносили гитару. Наташа пела, он аккомпанировал. Видимо, это их и сблизило. Нелепость заключалась в том, что парень, похожий на водоросль, то и дело от статной, красивой Наташи бросался опять к семидесятипятилетней заведующей баней.

Наташа загорелась мыслью организовать на колонне концерт. Репетируя после отбоя, можно было подольше сидеть с брадобреем. «Кто умеет танцевать? Кто что умеет?» – бросила Наташа клич. Желающие нашлись.

– Выручи! Помоги! – уговаривала меня Наташа. – Если ты согласишься вести концерт, тогда что-нибудь может получиться. Сделай это для меня! Ну согласись. Прошу!

Я сдалась. Измотанность и безразличие надоумили скрыть, что я в Беловодске выступала с рассказом Елены Кононенко «Жена». Концерт состоялся. Наташа имела громкий успех. Её просто не отпускали со сцены. Я исполняла роль конферансье. На свою беду! На следующий же день меня вызвали в КВЧ.

Какова была функция такого лагерного образования, как КВЧ, объяснить нелегко. Газеты? Библиотека? Радио? Кино? Всё это отсутствовало. Начисто. Ведал КВЧ на колонне «Светик» освобождённый от всяких других обязанностей некий Васильев, мрачный, болезненного вида, худой, жилистый человек.

– Садись, товарищ, – указал он мне на стул.

Помещение КВЧ представляло собой каморку со столом, двумя стульями и плитой. Линялая ситцевая занавеска, вероятно, отгораживала постель. Васильев начал с похвал тому, как я вела концерт. Потом последовали вопросы: «По какой статье? Срок? Где училась?» Сам отрекомендовался бывшим заместителем секретаря ЦК комсомола Украины.

– Встречался с Постышевым. Работал с Косиором. Завидовали! Написали анонимку. Оклеветали. Посадили. Теперь страдаю вместе с вами. – Спросил, тяжело ли мне на лесоповале, и сам же ответил: – Заморить человека на лесоповале ничего не стоит. Поразмыслю, подумаю о твоём переводе в зону. Может, и в КВЧ устрою. Развернём тут работу.

Коробило