– А я думаю – чей это платок белеет? Разве вам разрешено так поздно ходить по зоне?

– Я не хожу. Я дежурю.

– Как дежурите? Вам надо лежать. Вы тяжело больны.

Комиссовавший меня врач неожиданно взял мои руки. Наклонившись, поцеловал их. Господи Иисусе! Мир перевернулся! Что это? Вольный человек целует мне руки? А я совсем одичала. Я в самом деле давно уже не знала, кто я… какая… Зачем?

– Доктор Перельман хотел вас забрать к себе в лазарет. А я вас не отдал ему. Переедете в Урдому. У нас есть электрический свет, есть книги. Подлечим вас, и всё у вас будет хорошо, – не то говорил, не то гипнотизировал меня похожими на небылицы обещаниями доктор.

Как могло произойти, чтобы врач, которого я несколько часов назад совсем не знала, говорил мне такие человеческие, такие сами по себе целительные слова? Но потому, что говорил их вольный человек, это не столько радовало, сколько ранило, оглушало. Я опиралась рукой о стену барака, боясь лишиться чувств от волнения, от появившихся вдруг надежд.

Врачи на следующий день уехали, и жизнь на колонне пошла своим чередом.

– Как фамилия этого доктора? – спросила я Петра Поликарповича.

– Того, кто вас комиссовал? Бахарев! Всё, всё! Считайте, что вы уже в лазарете, – заверял меня довольный ходом дела Пётр Поликарпович.

Надежда попасть в лазарет, вырваться отсюда стала буквально сводить с ума. Хотелось знать, дождусь ли я отправки, дотяну ли до неё. Одни говорили: придётся ждать неделю, другие – две, три, а то и месяц. Я очень испугалась, когда ко мне вдруг подошёл экономист колонны. Он был из крымских татар, сидевших по 58-й статье.

– Хочу с вами поговорить. Вы меня знаете? Меня зовут Рашид.

Весь обслуживающий персонал колонны был для меня на одно лицо. Видела, наверное, но не знала. То, что он начал «излагать», показалось мне в тот момент изуверской атакой на едва забрезжившую веру в то, что судьба наконец сжалится надо мной. Он сказал, что в списках на этап в лазарет видел мою фамилию, что ему понятно: для меня это единственный выход, но… но он всё равно не хочет, чтобы я туда ехала; что давно хотел мне чем-нибудь помочь, но Васильев на колонне – сила; что я даже представить себе не могу, сколько потребовалось хитрости от него и доктора Петра Поликарповича, чтобы перевести меня с лесоповала в огородную бригаду; что я ему нравлюсь, потому что я – чистый человек, а они, татары, это ценят; что он не говорил мне этого, поскольку боялся, что я приму его за второго Васильева, а сейчас торопится остеречь меня: ехать к Бахареву в лазарет я не должна.

– Этот доктор не оставит вас в покое. Он – бабник!

Безжалостный внутренний переводчик выбрал и перевёл главное: «Чудес на свете не бывает. Слышала? Ты предупреждена. Ты знаешь». Но. Боже мой, зачем мне это знать? Чтобы пойти и сказать: вычеркните меня из списка? Я отказываюсь ехать в лазарет? Добровольно остаюсь на «Светике»? В Беловодске Генюш корил меня за «безропотную стойкость», как он называл это. Но вот сейчас, осознав собственную неспособность к борьбе за существование, на краю буквальной гибели, на границе, где жизнь и смерть были друг к другу впритык, мой ропот выразился в желании во что бы то ни стало вырваться оттуда, где осуществлялось обещание меня «сгноить». Это «вырваться» было позывными воли к жизни. Именно сюда Рашид нанёс свой неожиданный удар. И я отвернулась от него.

Непросто было подойти к Петру Поликарповичу и спросить:

– А что собой представляет доктор Бахарев?

– Какое это имеет значение? Вы отдаёте себе отчёт, какой конец вас ожидает здесь? – насупившись, ответил он.

– Но всё-таки, что он за человек?

– Ну, я знаю, знаю, о чём вы спрашиваете. Да, говорят, он любит женщин. Но я ему всё объяснил про вас. Он не посмеет с вами вести себя неподобающим образом. Вам надо срочно выбираться отсюда. Вы уже инвалид!

Как жадно я схватилась за эту отговорку! Действительно, с чего я взяла, что могу оказаться предметом его поползновений? Какой я вообще «предмет»? С чего это пришло на ум Рашиду и мне самой? Инвалид, доходяга! Только бы вырваться, только бы убраться отсюда… «Господи, что со мной будет?» – замирала я, слушая, как вошедший через несколько дней в барак нарядчик зачитывал фамилии назначенных в лазаретный этап. Меня в списке не было. А разве я не знала, что будет именно так? Знала! Ведь Васильев ещё не довёл дело до конца. Он – доведёт!

Попрощавшись с Тамарой Тимофеичевой, которую увозили в лазарет, я присела на брёвна. С убийственно хозяйским спокойствием Васильев провожал уходящих за зону людей. Этап ушёл. Я осталась сидеть на брёвнах. Ветер ударял в спину, подбираясь под воротник гнилой телогрейки, утаскивал накопленное малое тепло. Завтра тот же портяночный дух, пожарное дежурство, чёрная пропасть сна, похожего на смерть, и дыхание этой смерти.

Хоронясь и прячась, Пётр Поликарпович упрашивал кого-то из вольных позвонить в отделение, узнать, возможно ли что-то поправить. Он рассказал, что доктор Бахарев предпринял ещё одну попытку вызволить меня отсюда, будто бы зачем-то порвал мой формуляр и у него из-за этого неприятности. Всё это плохо задерживалось в памяти, поскольку в какое-то «ещё» и «опять» верить было наивно и глупо. Моё присутствие в жизни ничем не подтверждалось – разве только фамилией в лагерных списках и сочувствием двух-трёх людей. Тем больше я была поражена, когда спустя пару недель за мной, совсем уже потухшей, прибежали в барак:

– Быстро! Скорей с вещами на вахту!

– Клятву нашу помню! Но если не увидимся, никогда тебя не забуду! – успела я сказать Наташе.

– Молодец Бахарев! Какой молодец! – восхищённо повторял провожавший меня до вахты Пётр Поликарпович.

Какую самоотверженную жалость надо было проявить к умирающему человеку, чтобы приложить столько сил для его спасения, сколько их потратил доктор Широчинский! «Это всё вы сделали, дорогой Пётр Поликарпович, всё вы!» – хотела я поблагодарить его, как хотела поблагодарить Лукаша в Беловодске, – но опять не смогла, не сумела.

– Мы ещё встретимся и, увидите, будем вспоминать всё это как гнусный и скверный анекдот, – сказал мне на прощанье старый доктор.

Мы не увиделись. Не дождавшись освобождения, на той же проклятой колонне умер этот хороший человек – доктор Пётр Поликарпович Широчинский.

Я ещё оглядывалась – вдруг откуда-нибудь вынырнет Васильев и крикнет: «Назад!» Но вот дверь вахты с силой шваркнула, и бревенчатый частокол скрыл от