нашу палату и, продолжая разговор, то и дело поворачивал голову в мою сторону, давая понять, что главное для него – оглядка сюда. Тон его мог мгновенно измениться, стать чуть ли не приказным, когда он давал распоряжение:

– Пройдите в дежурку, помогите сестре Броне скатать постиранные бинты.

Или:

– Латынь знаете? Тогда помогите Вере Петровне обновить этикетки на бутылках с лекарствами. У неё и так много обязанностей.

Старшая сестра при этом поджимала губы и сухо бросала:

– Раз велено – делайте.

Мои ненавязчивые попытки достичь в общении с ней терпимого тона решительно отвергались. Она не могла сдержать бурную, спонтанно возникшую неприязнь ко мне и всячески её подчёркивала. Доктор делал вид, что не замечает этого, и предлагал:

– Пусть Тамара Владиславовна разберёт истории болезни. Покажи ей, как это делается.

Болезненно перенося её явную антипатию, я обрадовалась, когда однажды Вера Петровна сама обратилась ко мне:

– Сможете ходить в аптеку получать лекарства?

Я накинула на больничный халат телогрейку и пошла выполнять поручение. Дверь аптеки, размещавшейся в пристройке с другой стороны корпуса, открыл горбоносый человек с весёлыми глазами и представился:

– Абрам Матвеевич.

Узнав, что я пришла за лекарствами от Веры Петровны, он даже присвистнул:

– Ну-ну, заходите! Это не-бе-зын-те-ресно…

Мой приход нарушил беседу небольшой компании, сидевшей в маленькой приаптечной комнатушке.

– Давайте знакомиться, – сказали мне. – Присаживайтесь.

– Лена, медсестра из третьего корпуса, – назвалась привлекательная молодая женщина в белом халате.

Двое мужчин привстали. Один показался суховатым и хмурым. Реплики другого выдавали пошловатость и недостаток ума.

– Как вы расцениваете это нововведение? – не оставлял какой-то своей темы Абрам Матвеевич. – Наша Вера, никому ранее не доверявшая сию акцию, вдруг присылает нового человека. А? Ну? Значит, не только хитра, но и умишко имеется.

– Пожалуйста, дайте, что выписано для корпуса. Там ждут, – пыталась я перевести разговор.

– Да садитесь, садитесь, – меланхолично вмешалась Лена, – вас ведь сюда для того и прислали, чтобы вы подольше побыли в нашей компании: авось кто-то из наших друзей начнёт за вами ухаживать и опередит Филиппа.

Справившись с десятком различных чувств, я поняла, что столь своеобразным способом приглашена к дружеским отношениям. Не в добрый час, однако, постучалась я в аптеку. В определении тактических соображений Веры Петровны Лена оказалась точна. Несмотря на мои просьбы не приходить, один из сидевших тогда в аптеке, Семён Николаевич, стал навещать меня в корпусе. Вера Петровна всячески поощряла его участившиеся визиты. Человек с наголо обритой головой, в поношенном военном френче, служивший ранее в ОГПУ, а затем в НКВД, пугал меня. Его привычка пристально глядеть тяготила.

– Вы, похоже, относитесь ко мне как к чуме. Разве я не прав? Но я ведь к вам как к духовнику прихожу. Не прогоняйте! Мне надо исповедаться вам. Вы должны меня выслушать! Худо мне, – почти вымаливал Семён Николаевич. И на рассказы не скупился.

– Что? Страшно? – спрашивал после очередной истории.

– Страшно! – соглашалась я. – Видите, я плохой утешитель.

– Не надо мне утешений. А если отвернётесь от меня, пропаду вовсе, – объявил он как-то и тут же приступил к очередной исповеди.

– В начале тридцатых годов было. Нас мобилизовали на изымание золота. Слышали о таком? Мы их вылавливали десятками, сотнями. Пол в помещении, куда загоняли арестованных, был обшит железом. Дверь задраивали. Начинали их подогревать с боков и снизу. Будь здоров, какую нагоняли температуру. Вот тут-то и начинались «танцы». Кричали, вопили, сразу вспоминали, куда и сколько попрятано, наперегонки рассказывали. Были, конечно, и невиновные. Однажды пришёл, знаете, домой усталый, измученный, а жена в слезах: «Умоляю, прошу тебя, Сеня, разреши поговорить с тобой жене одного из задержанных». Та тут же из комнаты выскочила и – бах передо мной на колени, ловит, как мне руки поцеловать. Так я, знаете, так шуганул обеих!.. Жену собственную выгнал…

Легко было представить себе, как этот службист, не отличавший принципиальности от садизма, замучивал людей. Пересказывая всю подноготную, оправдывая полновластие ОГПУ «исторической необходимостью», он только теперь пытался что-то понять про то, что творил. А мне, как видно, некоей сверхсилой вменялось в долг всматриваться в жизнь, какой она являлась, и не сметь отгораживаться от неё своим «не могу, не хочу слушать».

Выздоровевший после длительного лечения, Семён Николаевич был назначен на этап. Он просил, чтобы его не отправляли, буйствовал, сопротивлялся. Когда этапируемых погрузили в вагоны, он вскрыл себе вены. Его спасли, вернули в лазарет. Он всем был в тягость. Я про себя обрадовалась, когда наткнувшийся на него главврач рассвирепел:

– У вас тут кто? Родственники? Чтоб я вас в хирургическом корпусе больше не видел!

Когда-то они сидели вместе на одной из колонн, были в приятельских отношениях, обращались друг к другу на «ты». И неожиданно такая вспышка.

Прощаясь перед выходом на волю, тётя Поля оставила мне свой некрашеный дощатый чемодан:

– Это тебе на память. Чтоб не забывала тётю Полю!

– Не надо, тётя Поля, спасибо. Мне и положить-то в него нечего.

– А ты не забижай меня. Тебе вон ещё сколько годов сидеть. Будет что положить. Я от сердца тебе дарю. Жалею я тебя.

Широколицая, ширококостная, грубоватая женщина глянула остро, пронзительно, показалась вдруг мудрее умного, и сердце сжалось от её, казалось бы, нехитрых слов:

– Влюбился ведь в тебя наш доктор. Ты берегись. Не очень ему верь, но дело твоё сурьёзное.

* * *

В крошечном закуточке корпуса, где разрешалось раскуривать цигарки, ходячие больные рассказывали друг другу эпизоды из своей жизни, делились обстоятельствами дел, за которые был вынесен приговор. Правда была едва отличима от легенд о собственном прошлом. Оно представало в преувеличенном великолепии. В глазах при этом была загнанность и тоска. Тут же прогнозировалось будущее страны и разгадывались частные сны.

Сном, приснившимся мне, я делиться ни с кем не хотела, но была им ошеломлена. Я находилась на невообразимой, нечеловеческой высоте. Внизу текли реки, раскраивая землю на треугольники и квадраты; обозначались горы, хребты, угадывалась жизнь широко раскинувшегося города. Над этим неохватным пространством высился каркас гигантского моста. Мне непременно надо было перебраться на другую сторону. Шаг за шагом я передвигалась по металлическим краям фермы, держась за что-то, похожее на перила. И вдруг, преодолев уже более половины пути, очутилась перед обрывом. Два или три фрагмента моста отсутствовали. Ступать больше было некуда, держаться за перила одними руками – не было сил. Сейчас сорвусь, полечу вниз… И – всё исчезло. И чувства все, и ситуация – пропали. Но вдруг неожиданно я осознала себя на другом, реально недосягаемом конце моста.

Сон был необычно захватывающий и живой. Удивление от