Орган доиграл, последний, самый торжественный и значительныйаккорд задрожал под куполом и растворился, как будто стены вобрали его в себя,и сразу стало слышно, что собор живет обычной, земной жизнью: какие-то девчонкигромко шептались по-французски, никак не могли решить, куда поставить свечи,толкали друг друга локтями, и на рюкзаках у них позвякивали жуткие хвостатыеамулеты. За алтарем кто-то закашлялся. Туристы с трудом разбирали выбитые всером камне даты. Каноник в белом стихаре, неся под мышкой растрепанную папку,бодро прошел под колоннами. Из-под стихаря у него выглядывали джинсы иостроносые мотоциклетные ботинки на толстой подошве.

Федор Башилов закинул голову и посмотрел вверх.

Все дело в подходе, подумалось ему.

Он встал и пошел к женщине в шляпке, которая сидела в первомряду. Заслышав его шаги, она оглянулась, и лицо ее озарилось улыбкой, стало ещекрасивей.

— Ты здесь? — радостно спросила она. — Мне так повезло. Тутсейчас был настоящий органный концерт!

— Я слышал.

Женщина поднялась, взяла его под руку, и они вдвоем пошли попроходу. Задрав голову в шляпке с вуалью, она рассматривала изображениелетящего Иисуса, и стук ее каблучков отдавался от древних стен.

Сказать или не сказать, думал Федор. Поймет или не поймет?..

То, что он пережил, было слишком огромным, и он не знал, каксказать об этом словами, но и промолчать было невозможно! Он должен былподелиться, и ему казалось, что она поймет его, не может не понять. Он былсчастлив именно этим мгновением и тем, что именно она с ним рядом, и он хотелразделить это только с ней.

— Мам, — шепотом сказал он и поплотнее прижал к своему бокутонкую руку в черной перчатке. — Я… когда вошел… сразу увидел… и орган играл, ия, знаешь…

Он сбился и замолчал. Говорить было нечего.

— Что? — спросила мать. — Подожди, дай я брошу монетку!

И она остановилась возле деревянного ящика для пожертвованийи стала рыться в сумочке. Федор сверху смотрел на нее.

Он не сможет никому и ничего рассказать, даже ей. Он пережилэто один, вернее, они пережили это вдвоем с Ним, и это навсегда останетсятолько между ними.

Мать ссыпала в прорезь горстку монеток и опять взяла его подруку.

— Ты хотел что-то мне рассказать?

— Со мной вдруг заговорил какой-то старик, пока я тебя ждал,— сообщил Федор. — Представляешь? Он рассказал мне притчу про каменотесов. Ятебе… потом расскажу.

На улице было влажно и не по-зимнему тепло, и с Сены вдругприлетел плотный, пахнущий водой ветер, подхватил полы пальто, растрепалволосы. Мать остановилась и поправила на нем шарф, как будто он все еще училсяв шестом классе и мог простудиться и пропустить четвертную контрольную!

В этот момент Федор так ее любил, что просто не знал, что сэтим делать. Ну, просто понятия не имел, куда ему поместить любовь, котораярешительно не умещалась у него внутри!

Он смачно поцеловал ее в щеку, прямо поверх вуали, и потомеще раз, в другую, и еще раз.

— Федя! — Она засмеялась и посмотрела ему в лицо. — Ничегоне случилось?

Так много всего случилось, и он не мог ей рассказать!.. Онникому не мог рассказать.

Поэтому он просто взял ее под руку, они перешли улицу и набульваре повернули вниз, к реке.

— А где твоя жена?

— В кафе. А твой муж пообещал, что подъедет чуть попозже.

— Куда подъедет?

— Да к нам сюда, на Левый берег! У него с утра какие-топартнеры, но меня он на встречу не позвал. Велел ехать за тобой.

— Он звонил, — весело сказала мать и с нежностью тронуласвою сумку — видимо, именно там был телефон, по которому ей звонил муж, и онавот так его приласкала. — И никаких партнеров, Федька! Он все хлопочет из-затой иконы, хочет показать ее во Франции. Петр Ильич должен прилететь, он жездесь выставку организует, а икона в экспозицию не вошла, тематика другая!Исследования еще не закончились, ты же знаешь! А Олег хочет, чтобы ее показалипросто так, отдельно от всей выставки, а для этого нужен зал, охрана и всякоетакое! У него же идефикс, что она необыкновенная и волшебная, и ему хочется,чтобы ее видело как можно больше людей! Вот он и встречается с Мишелем Пазалем,еще, по-моему, с Болонже.

Федор подумал секунду:

— Пазаль — министр культуры?

— Ну да. А Жак Болонже — как раз специалист по русскойиконописи. И еще Олег угрожал мне ужином в «Ритце», сегодня.

— С этими двумя гавриками?

— Нет, — смутившись, как девочка, сказала Ника, и длинныересницы дрогнули под вуалью. — Романтическим. Он угрожал мне романтическимужином.

— Сдохнуть от вас можно, — заметил нежный сын. Радостьпереполняла его, пенилась в крови, как шампанское.

— Ну, а твоя жена? Почему она не с тобой?

— Она сказала, что не пойдет, потому что не любиткатолические храмы и ничего не понимает в органной музыке. — Он вдруг захохоталво все горло. — Представляешь?!

— И ничего особенного, — сказала мать, не разделяя еговеселья. — Вполне возможно. Зачем ты над ней смеешься?

Он смеялся не над ней, а просто от счастья. И пусть никто иникогда его не поймет, это — не беда, не беда! Главное, что он сам понял.

— Мама!.. — Федор Башилов ну решительно не знал, как емувыразить любовь, а нужно было срочно выражать, и, подхватив мать, онпровальсировал немного по тротуару.

Прохожие оглядывались и улыбались.

— Федор, что с тобой?!

— Ни-че-го, — произнес он по слогам. — Ничего особенного.Просто мне смешно, что Вика не любит католические храмы! Как можно любить илине любить… храмы? И какая разница, какой именно храм, если Он все равно там?

— Кто он? — живо спросила мать. — Твой старик со своейпритчей?

— Он не старик, — весело возразил Федор и толкнул передматерью стеклянную дверь ресторанчика. Внутри пахло кофе и какой-то вкуснойедой. — Вот это я теперь точно знаю.

— Ты же сказал… старик? И зачем мы сюда зашли?

— Где-то здесь должна быть моя жена. И сюда приедет твоймуж. Или ты хочешь, чтобы он искал тебя по всему Рив-Гошу? (Левый берег)

Шарманка на улице заиграла вальс, какая-то парочка, держасьза руки и громко разговаривая, протиснулась мимо них к выходу, и лихой официантс подносом, уставленным кофейными чашками и стаканами, по-гусарски сказал егоматери:

— Pardon, madam!

— Я что-то ее не вижу.