Федору было наплевать на него. Он стоял так довольно долго,и шея затекла, и в глазах поплыли черные точки — то ли от глупых слез, то ли оттого, что он так долго стоял, закинув голову, и тогда, осторожно держась заспинки высоких скамеек, он стал пробираться поближе к проходу. Там никого небыло, и он сел, крепко взявшись за спинку впередистоящей скамьи — просто чтобычувствовать руками что-нибудь твердое, понятное и земное.

Просто чтобы не сойти с ума.

Народу в соборе было совсем мало — служба начиналась тольков пять часов, и органист, должно быть, просто репетировал рождественский канон.Какой-то мальчишка, по виду студент из Сорбонны, усердно молился, и дама вшляпке с вуалью сидела в первом ряду, сложив на коленях руки в черныхперчатках.

Федор и на скамейке пристроился так, чтобы видеть летящегопод куполом Иисуса.

Так много хотелось Ему рассказать, и почему-то Федор былуверен, что именно в этот момент Он слышит и видит его, и разделяет еговосторг, и так же, как и сам Федор Башилов, двадцати семи лет от роду, знает,как прекрасна жизнь, как огромна, как беспредельна — и конечна!..

Федор точно знал, что Иисус видит, как он Ему благодарен зато, что с ним случилось.

Они разговаривали так довольно долго, и Федору было приятно,что Иисус посмеивается над ним с таким пониманием — никто никогда не понимал иникогда уж не поймет его так, как летящий Иисус именно в эту минуту, именно вэтом почти безлюдном соборе, где так празднично играет орган и пахнет еловымиветками и розами!..

Федор очнулся от того, что рядом с ним произошло какое-тодвижение, и на соседнее сиденье опустился давешний старик, ставивший свечу вприделе Богоматери.

Он очнулся и не понял, что все кончилось. Время, отведенноеему, истекло.

— Pardon, — увидев его лицо, пробормотал старикпо-французски. — Я вам помешал.

— Да нет, — тоже по-французски ответил Федор, — это ничего.

Он знал, что ему повезло — он поговорил с Ним, не сказав итысячной, миллионной доли того, что хотел сказать, но у него были эти несколькоминут, должно быть, самые важные в жизни!..

— Я не забуду, — пообещал он Тому, кто только что говорил сним.

— Вы не француз? — тихонько удивился рядом старик, и Федоротрицательно покачал головой.

Ему не хотелось разговаривать.

— Это Дидье, — помолчав, продолжал словоохотливый старик. —Наш органист. Он глуховат на левое ухо, но это ему нисколько не мешает.Слышите, какой пассаж?

Федор кивнул.

— Во время войны мы с ним жили на набережной, в той стороне,— и старик махнул рукой куда-то в стену собора, — в соседних квартирах, и частоприбегали сюда. Мать Дидье, мадам Матран, говорила, что Господь убережетФранцию от врагов, не позволит злобным помыслам одержать верх, и мы подолгусидели тут, рассматривали Иисуса и думали — как же Он не позволит, когда Онвсего лишь изображение, набранное из цветных стеклышек?

Старик тихонько засмеялся, а Федор снова запрокинул голову истал смотреть вверх.

— Понадобилось много лет, чтобы мы поняли. Для того чтобыверить, нужно приложить много душевных и умственных сил. Вы со мной согласны?

Федор пожал плечами.

Он верил просто так — потому что только что говорил с Ним, ивсе, что было сказано, удивительно укладывалось в душе, находило свое место,заполняло пустоты, как недостающие части мозаики, вдруг в одночасье сложившиесяв некое прекрасное целое.

Да и никакое не целое!.. Так, уголок, пятачок. Сложилсяма-аленький кусочек картины мира, но и это еще вчера казалось невообразимым,невозможным.

Конечно, многое, почти все, так и осталось непонятым,недоспрошенным, недосказанным, но Федор подозревал, что по-другому и быть неможет.

Отсюда, снизу, увидеть картинку целиком невозможно, да и ненужно. Все станет ясно и понятно, когда ты взглянешь на мир… с высоты, какглядит Иисус, раскинувший руки и улыбающийся насмешливой и странной улыбкой.

Ты все увидишь. Но не сейчас. Подожди пока. Поживи.Порадуйся.

Невидимый органист Дидье, который был глуховат на левое ухо,решил, наверное, проиграть все, что он готовил для рождественской службы,потому что грянула следующая кантата, и понеслась вверх, вверх, и задрожала вмозаичных стеклах и в пламени длинных белых свечей.

— Я расскажу вам притчу, — сказал старик, и Федор Башиловпосмотрел на него с удивлением. У старика был решительный вид. — Я сам впервыеуслышал ее именно в этом соборе, как раз во время войны. Я хочу рассказать вам.У вас понимающее лицо.

Старик говорил негромко, орган почти заглушал его, и Федоркрутил головой, все приближая и приближая ее к собеседнику, чтобы лучшеслышать.

— Однажды по пыльной дороге шел путник и за поворотом, насамом солнцепеке, в пыли, увидел человека, тесавшего огромный камень. Человектесал камень и плакал очень горько. Путник спросил у него, почему он плачет, ичеловек сказал, что он самый несчастный на земле и у него самая тяжелая работана свете. Каждый день он вынужден тесать огромные камни, зарабатывать жалкиегроши, которых едва хватает на то, чтобы кормиться. Путник дал ему монетку ипошел дальше, и за следующим поворотом дороги увидел еще одного человека,который тоже тесал огромный камень, но не плакал, а был сосредоточен на работе.И у него путник спросил, что он делает, и каменотес сказал, что он работает.Каждый день он приходит на это место и обтесывает свой камень. Это тяжелаяработа, но он ей рад, а грошей, что ему платят, вполне хватает на то, чтобыпрокормить семью. Путник похвалил его, дал монетку и пошел дальше, и заследующим поворотом дороги увидел еще одного каменотеса, который в жаре и пылитесал огромный камень и пел радостную, веселую песню. Путник изумился. «Что тыделаешь?!» — спросил он. Человек поднял голову, и путник увидел его счастливоелицо. «Разве ты не видишь? Я строю храм».

Орган затих на секунду, как будто вздохнул, а потом звукиусилились, переплелись и хлынули лавиной.

— D'accord, — сказал старик, помолчав. — Вот так-то. Вседело в подходе. Можно всю жизнь убиваться над собственной тяжкой долей иугробить на это все отпущенное время. А можно… радоваться тому, что тебе дано.Вот так-то.

Он поднялся, чтобы идти, и Федор встал, чтобы пропуститьего.

— Извините меня, — попросил старик, выбравшись в проход. — Ястал очень болтлив в последнее время.

— Это не страшно.

Старик улыбнулся молодой странной улыбкой, махнул рукой ипобрел к выходу. Федор проводил его глазами и плюхнулся на скамейку.

Все дело в подходе?.. Только в нем и больше ни в чем? Такпросто?! Вот так — просто?!