жизнь свою.

Тот призрак, что манил и вмиг исчез,

Земную тьму, на кою свет небес

Она сменяла! Но увы, теперь

Кто бы открыл перед беглянкой дверь?

Так годы шли; ту, чья стезя — порок,

И в селах не пускали на порог,

Адамы, вздрогнув, отвращали взгляд,

Страшась запачкать душу и наряд.

Но вот однажды, сердце подчинив,

Проснулась в ней тоска, святой порыв

Еще хоть раз увидеть те места,

Где красоту венчала чистота,

Пройти знакомой тропкой наяву,

Под мирным кровом преклонить главу,

Обитель детства только раз узреть,

Взглянуть на милый дом — и умереть!

Измучена, раскаянья полна,

Неведомою силою она

Влеклась вперед: все дальше, все скорей, —

Просила подаянье у дверей,

Изнемогая, в холод и в жару,

Брела, но вот однажды поутру,

Едва поля позолотил восход,

Блеснула синева безбрежных вод.

Средь пенного боярышника скрыт,

Белел, как прежде, безмятежный скит.

Но вспомнят ли беглянку? Нет, о нет!

В лице погас неизъяснимый свет

Младой души, познавшей благодать;

Послушницу Анжелу не узнать!

Она — к порогу. Колокольный гул

Пронзил ей сердце и к земле пригнул.

И та, в ком слез давно иссяк родник,

Рыданий не сдержала в этот миг.

Ужели смерть? Волной нахлынул страх,

Дыхание застыло на устах…

Припав к решетке кованых ворот,

Она молиться принялась. Но вот

Донесся звук шагов издалека,

Заслонку отодвинула рука.

Сочувствия и жалости полна,

Привратница взглянула из окна

И обратилась к нищенке. «Открой, —

Взмолилась та, — о, сжалься, успокой

Отчаянье измученной души!

Впусти меня, дай умереть в тиши!»

Утешив гостью, за ключом сестра

Ушла и скрылась в глубине двора.

Та, глядя вслед, приподнялась с земли:

Неясный звук шагов затих вдали…

Но что за глас нарушил тишину,

Затронув в сердце тайную струну?

Она всмотрелась: перед ней возник

Из мглы небытия знакомый лик —

Она сама! Отроковица? Нет,

Не дева, преступившая обет,

Но схимница — мудра, кротка, нежна:

Такой с годами стала бы она!

Анжела не сводила взгляда: вдруг

Оделись в золото и лес, и луг.

Фигура, ослепительно светла,

Сменила схимницу: вокруг чела

Лучился нимб, а милосердный лик

Сиял приветно. Не сдержавши крик,

Анжела руки к ней простерла: «Дочь

К тебе взывает и молит помочь, —

Заступница скорбящих, светоч дня, О, Богородица, спаси меня!»

И слышит: «Горечь прошлого забудь.

Вернись домой, дитя: окончен путь!

Про твой побег не ведают друзья:

Сестру Анжелу заменила я —

Молилась, пела, шла сбирать цветы, —

Чтобы теперь смогла вернуться ты!

Хоть все добры здесь, милости людской

Пределы есть: но выше — Всеблагой!

Прощение людей — благая весть,

Но в ней оттенок снисхожденья есть,

Так сколь же сладостней прощает тот,

Кто этот дар к твоим ногам кладет,

Моля принять. Не люди — только Бог

В прощенье дарит славу — не упрек!»

Пришла привратница — но без следа

Исчезла нищенка. Зачем, куда?

Напрасно проискали там и тут

Бродяжку, вымолившую приют:

Одна Анжела вышла из лесов

В убранстве белоснежных лепестков.

С тех самых пор не проходило дня,

Чтобы, свою медлительность кляня,

Привратница молитвы не прочла

За душу нищенки, прося от зла

Заблудшую сестру хранить в пути,

И завершала: «Бог ее прости!»

«Аминь!» — Анжела откликалась в лад

Со скорбным сердцем. Видел всякий взгляд,

Что с неких пор вокруг ее чела

Печаль, едва заметная, легла.

Минули годы. Пробил скорбный час:

Монахини, не осушая глаз,

Сошлись молиться к смертному одру,

Где рок настиг Анжелу, их сестру.

Но вот румянец щеки озарил,

И, приподнявшись, из последних сил

Она заговорила. Все вокруг

Вдруг замерло. Ни вздох, ни слабый звук

Не слышался, и даже пламя свеч

Застыло. В тишине священной речь

Лилась про годы суетных обид,

Рассказ про грех и бегство, скорбь и стыд.

«Воздайте Богу за меня хвалу!» —

Она вздохнула, и, пронзая мглу,

Печальный и торжественный псалом

Вознесся ввысь — и замер. И потом

Узрели все, что Божья благодать

На ней свою оставила печать.

И сестры тело предали земле

С венком боярышника на челе.

Таков конец легенды. В ней — урок

Господней милости: и кто бы смог

Постичь всю глубину того, что днесь

На миг открылось перед нами здесь?

Не каждый ли в житейской суете

Чтит память о возвышенной мечте,

Что встарь казалась явью? Идеал

Нам шумом белых крыл себя являл,

Он близок был — лишь руку протяни!

На пустяки растрачивая дни,

Мы в грезах разуверились давно,

Но наше место нам сохранено.

В ночи не гаснет ни одна звезда,

Преобразиться нам дано всегда.

Добро, пусть в помыслах, есть жизнь и свет,

Жизнь в Господе, а значит — смерти нет.

Зло по своей природе — прах и тлен,

Мы всякий миг вольны расторгнуть плен.

А грезы, канувшие в мглу времен,

Есть истинная жизнь, а эта — сон[9].

Призрак буфетной

Мистер Бивер, будучи «выкликнут» (как выразился его друг и союзник, Джек Гувернер), с величайшей готовностью выбрался из своего воображаемого гамака и приступил прямо к делу, заявил:

— Кто-кто, а Нат Бивер никогда не отлынивал от вахты.

Джек многозначительно посмотрел на меня и скосил взгляд, полный восхищенного одобрения и похвалы, на мистера Бивера. Я заметил, что, пребывая в рассеянном состоянии духа — вообще время от времени это с ним случалось, — Джек обвил рукой талию моей сестры. Вероятно, сей душевный недуг происходил от старинной потребности иметь под рукой что-то, за что можно ухватиться.

Вот какие откровения поведал нам мистер Бивер.

— Рассказ мой не займет много времени, и я прошу позволения начать с прошлой ночи, с того самого