теперь на душе стало совсем уж скверно. Нагар на свече становился все выше и выше, а просвет между пламенем и фитилем, длина которого равнялась длине моей жизни, все короче и короче. Я высчитал, что жить мне остается меньше полутора часов. Полтора часа! Есть ли шанс, что за это время с берега к бригу подойдет лодка? Я полагал, что, в чьей бы власти ни находилось побережье — в руках нашей стороны или же в руках противника, — все же они должны рано или поздно выслать кого-то к кораблю хотя бы потому, что он чужой в этих краях. Для меня лично вопрос заключался в другом: скоро ли? Судя по тому, что я мог разглядеть в щель над люком, солнце еще не встало. До того как бриг был захвачен, мы считали, что поблизости нет деревень, поскольку ночью не видели никаких огней. И, судя по доносившимся до меня звукам, стоял полный штиль, так что судно наше не могло прибить ветром поближе к берегу. Будь у меня в запасе хотя бы часов шесть, шанс бы еще оставался, считая от восхода до полудня, но за полтора часа, которые к этому времени уже уменьшились до часа с четвертью, или, иными словами, когда все: ранний час, пустынность и безлюдье побережья, мертвое безветрие — играло против меня, мне не оставалось даже призрачного шанса. Осознав это, я снова вступил в схватку — последнюю — со своими путами, но лишь сильнее порезался.

Я снова сдался и бессильно затих, прислушиваясь, раздается ли еще плеск шхуны. Он исчез! Я не слышал ни звука, лишь время от времени на поверхность моря с глухим бульканьем выныривали рыбы да тихонько потрескивали старые рангоуты нашего горе-брига, медленно переваливавшегося с боку на бок по легкой зыби, игравшей на спокойной воде.

Час с четвертью. По мере того как ускользала эта четверть, нагар на фитиле рос с угрожающей быстротой; его крючковатая верхушка утолщилась, стала похожей на шляпку гриба. Она же вот-вот обвалится! А вдруг покачивание брига скинет ее, раскаленную докрасна, за край свечи, прямо на смертоносный фитиль? Если так, то мне осталось жить не час, а всего около десяти минут. Это открытие мгновенно переключило мои мысли на новую проблему, и я принялся гадать, на что похожа смерть от взрыва. Больно ли это? Нет, пожалуй, все произойдет слишком быстро, чтобы ощутить боль. Наверное, я всего-то и почувствую лишь треск где-то внутри меня, а может, и снаружи, а не то, и там и там разом и ничего больше. А скорее всего даже и без треска. Интересно, умру ли я в то самое мгновение, как тело мое разлетится на миллионы крошечных кусочков? Я не мог понять, не мог представить себе, как все произойдет, но не успел и половины всего этого продумать толком, как мимолетное спокойствие моих мыслей покинуло меня и я совсем запутался.

Когда я снова вернулся к прежним раздумьям (или когда они вернулись ко мне — точно не скажу), нагар зловеще нависал над свечой, над огоньком ее вилась струйка дыма, обугленная верхушка была широкой, красной и в любую секунду могла упасть.

Ужас и отчаяние, овладевшие моим существом при этом зрелище, увели меня в новом направлении, на сей раз полезном и правильном хотя бы для бедной моей души. Я попытался молиться про себя, как вы понимаете, поскольку кляп не позволял это делать вслух. Да, я попробовал молиться, но свеча словно сжигала во мне все. Я отчаянно боролся с собой, чтобы отвести взгляд от медленного, убийственного пламени и устремить его через щель в люке на благословенные небеса. Я попробовал раз, попробовал другой — и опять сдался.

Тогда я попробовал закрыть глаза и не открывать — попробовал раз… другой… и, наконец, мне это удалось. «Благослови, Господь, мою старушку мать и сестренку Лиззи. Храни их, Господь, и помилуй меня» — вот и все, что успел я сказать в сердце своем, прежде чем глаза мои, вопреки всем стараниям, снова открылись и ими снова завладело пламя свечи — завладело всем моим существом и мгновенно спалило все остальные мысли.

Я не слышал больше плеска рыб; не слышал покряхтывания рангоутов; не мог даже думать; не ощущал на щеках своих пот предсмертной агонии, а мог лишь смотреть на тяжелый столбик нагара над свечой. Вот он разбух, пошатнулся и полетел вниз: огненно-красный в первый миг падения… черный и безвредный еще до того, как покачивание брига поймало его аккурат в плошку подсвечника.

Меня вдруг разобрал смех. Да! Я смеялся как ненормальный: и все из-за того, что нагар упал удачно, — но из-за кляпа не мог смеяться нормально и лишь скрежетал зубами от хохота. Я буквально трясся от смеха, трясся до тех пор, пока кровь не бросилась мне в голову и не начал задыхаться. Пока у меня еще оставалось довольно здравого смысла, чтобы понять: столь безудержный смех в такую минуту означает, что рассудок мой начинает помрачаться. И у меня оставалось пока довольно здравого смысла, чтобы предпринять еще одну попытку, прежде чем мысли мои, точно обезумевшие скакуны, не вырвались на волю и не умчали меня черт знает куда.

Всего лишь один умиротворяющий взгляд на дневной свет, сочившийся в щель над люком, — вот какова была следующая моя попытка. И вот борьба за то, чтобы оторвать взор от свечи и хотя бы разок взглянуть на свет Божий, стала труднейшей борьбой в моей жизни — и я проиграл. Пламя удерживало мой взгляд столь же надежно, сколь надежно удерживали веревки мои руки. Я не мог отвернуться и, более того, второй раз попытавшись закрыть глаза, не смог даже этого. Нагар снова нарастал. Кусок свечи между пламенем и обмотанным фитилем укоротился до дюйма или даже меньше. Сколько минут жизни означает для меня этот дюйм? Три четверти часа? Полчаса? Пятьдесят минут? Двадцать? Спокойно! Дюйм сальной свечи должен гореть дольше двадцати минут. Дюйм сальной свечи! Душа и тело соединены вместе лишь дюймом свечи! Замечательно! Подумать только, величайший из королей, что когда-либо восседал на своем троне, и тот не может удержать вместе душу и тело, а какой-то дюйм сальной свечи может то, что неподвластно королю! Будет, что рассказать матушке, когда вернусь домой: то-то она удивится. При этой мысли я опять расхохотался — и трясся, и дрожал, и задыхался, пока пламя не впрыгнуло в меня через глазницы и не поглотило, не выжгло, не спалило всего меня, оставив