Пока продавец подбирал ключ к моим часам, меня вдруг охватил необычайно свирепый приступ малярии, и, к ужасу моему и смущению, в попытке ухватиться за прилавок, чтобы не упасть, я опрокинул поднос с бриллиантовыми кольцами. Некоторые упали на пол, остальные же — о горе мне, о мой позор! — завалились прямехонько в рукава моего пальто. Я так трясся, что словно бриллиантовые кольца летели, будто бы нарочно, в мои рукава, карманы и даже ботинки. Поддавшись какому-то безотчетному порыву, я бросился бежать, но у самой двери был схвачен и доставлен весь трясущийся в полицейский участок, который, замечу кстати, тоже ходил ходуном. Надо сказать, в этот момент как раз случилось небольшое землетрясение, так что вместе со мной трясло добрую половину Лондона.

Я предстал перед магистратом и, не прекращая трястись, был приговорен к предварительному заключению. После того как я продрожал некоторое время в побеленной камере, меня, трясущегося, отвели в Центральный уголовный суд и поместили, все так же трясущегося, на скамью подсудимых по обвинению в попытке воровства частной собственности на сумму пятнадцать сотен фунтов. Все улики говорили против меня. Адвокат мой пытался сослаться на что-то вроде клептомании, но тщетно. Дядя Бонсор, срочно вызванный из Дувра, дал серьезные показания против меня, обрисовав самыми черными красками. Меня признали виновным — да, меня, невиннейшего и несчастнейшего из всех живущих на земле, признали виновным — и приговорили к семи годам ссылки! Ужасная сцена эта и сейчас ярко стоит перед моими глазами. Решительно все в суде яростно трясли головами: дядя Бонсор, судья, все до единого зрители на галерке — а я, вцепившись одной рукой в прутья, ограждавшие скамью подсудимых, дрожал, точно десять тысяч миллионов самых натуральных осиновых листьев. Голова моя раскалывалась, мозг так и кипел, и тут… я проснулся.

Я лежал в самой неудобной позе в вагоне первого класса поезда, следующего к Дувру; весь вагон ходил ходуном; масло в светильниках плескалось так, что едва не переливалось через край, а трости и зонтики дружно подпрыгивали в сетках над головами пассажиров. Поезд летел на всех парах, и мой кошмарный сон объяснялся всего навсего свирепой качкой и подпрыгиванием вагона. Тогда, сев и с невероятным облегчением протерев глаза (но в то же время судорожно хватаясь за что попало рядом — так сильно трясло поезд), я принялся вспоминать все, что снилось мне раньше или что я вообще слышал о подобных снах, привидевшихся, когда вокруг плещет море или что-нибудь сильно стучит в дверь. Размышлял я и о давно известной взаимосвязи между необычными звуками и загадочном ходом наших мыслей в глубинах подсознания. И тут до меня дошло, что в один из отрезков моего болезненного бреда, а именно когда меня аттестовали в рекруты, я нисколечко не дрожал и не трясся. Не трудно было увязать эту временную свободу от малярии с двумя-тремя минутами, что поезд простоял в Танбридж-Уэлсе. Но, благодарение небесам, все это было лишь сном!

— Этак недолго и сотрясение мозга заработать! — воскликнула сидевшая напротив меня дородная пожилая леди, намекая на толчки поезда, когда за окном появился кондуктор с криком «Ду-уувр!».

— Да, мэм, трясло куда как больше обычного, — согласился он. — Должно быть, мы не раз едва не сходили с рельс. Ну да ладно, завтра к утру все крепления как следует проверят. Добрый вечер, сэр. — Это уже относилось ко мне: я хорошо знал этого кондуктора. — Веселого Рождества вам и счастливого Нового года! Должно быть, вам надобен кеб к вилле Снаргестон? Эй, извозчик!

Да, мне и впрямь нужен был кеб, и в нем я и поехал. Я расплатился с кебменом совершенно свободно, не уронив ни монетки, а когда вошел в вестибюль, мистер Джейкс тут же предложил принести мне в столовую чего-нибудь горячительного. На улице ведь, сказал он, смертельный холод. Я присоединился к веселому обществу и был встречен распростертыми объятиями моей Тилли и распахнутым жилетом дядюшки Бонсора, а потом принял участие в веселых играх и забавах, какие водятся на Святки. Мы все обедали вместе на Рождество, причем я преловко управлялся с супом и умело разрезал индейку, а назавтра, в «день подарков», удостоился от дядюшкиного адвоката похвал за дивный почерк, который продемонстрировал подписью на необходимом документе. И 27 декабря 1846 года я женился на моей обожаемой Тилли, и собирался счастливо прожить всю оставшуюся жизнь, как вдруг… я снова проснулся — на сей раз по-настоящему, в своей кровати в доме с привидениями — и обнаружил, что меня просто-напросто слишком порастрясло в поезде по дороге сюда, и что не было ни свадьбы, ни Тилли, ни Мэри Ситон, ни миссис Ван Планк — никого, кроме меня и призрака малярии да двух внутренних окон в двойной комнате, которые дребезжали, точно призраки двух часовых, желавших таким призрачным образом способствовать моей безвременной кончине и нести надо мной призрачный караул.

Призрак комнаты с картинами

Белинда, со свойственным ей скромным спокойствием, тотчас же откликнулась за нового призванного духа и тихим, отчетливым голосом начала:

Погасли свечи; я вошла в покой,

Томима непонятною тоской.

Там тени трепетали на стене,

Все ближе, ближе крадучись ко мне.

Сгущалась тьма, и лишь камина свет

Один старинный озарял портрет,

Монахини. Не знаю, что виной:

Мой детский страх иль полумрак ночной, —

Но был портрет тот полон тайных сил —

Такие Рембрандт рисовать любил.

Скорбь мировая тенью пролегла

Вокруг ее склоненного чела,

Прозрачны были кисти тонких рук,

Сливался с темнотой ее клобук.

Мерцали угли, и в ночной тиши

Вдруг поднялась из недр моей души

Навеянная сменою теней

Старинная легенда прошлых дней.

О, юг! О, неземная колыбель,

Откуда вышел первый менестрель!

О, виноградный край, что в мир принес

Романтику — дитя волшебных грез.

Я там была. Чудесным летним днем

Сияло солнце золотым огнем,

Был сонный воздух зноем напоен,

Безоблачен и ясен небосклон.

И лишь негромко шелестел прибой,

Играла рябь на глади голубой,

И волны в упоенье тихих нег

Ласкали средиземный жаркий брег.

Все было тихо; вдруг церковный звон

Рассеял полуденный мирный сон.

Дробясь в холмах, затих протяжный звук

В спокойствии, объявшем все вокруг.

Невдалеке, отчетливо видна,

Белела монастырская стена,

И спутник мой, что жизнь провел