Солсбери, скорее всего, помнил заявление Бисмарка 1889 года, что ни один германский император не может навязать политику вопреки желаниям народа, и это, ввиду всеобщей враждебности к Англии, едва ли способствовало созданию союза. Солсбери также настаивал, что ни одно британское правительство не может связывать себя обещаниями, независимо от целей, которые общественное мнение может в будущем поддержать. Здесь, хотя события показали его излишнюю осторожность, он нашел благодарное эхо в Берлине. Нельзя полагаться на тайное соглашение, а если открытое соглашение, достигнутое в результате переговоров между правительствами, не сможет завоевать одобрение парламента, Германия зря только вызовет враждебность Франции и России.

По существу, разница подходов опиралась на разницу оценок. Гольштейн писал Экардштейну, что «для Германии вряд ли возможно общее соглашение с Англией, которое не влекло бы за собой опасность войны. И Германия могла только требовать компенсацию, сравнимую с огромными рисками, которые она принимала на себя, если Англия имела более точное, то есть более сдержанное, мнение о ее действиях». Но Солсбери сказал королеве, что «изоляция – меньшее зло, чем втягивание в войны, которые нас не касаются». «Если мы свяжем себя обязательствами с официальным союзом, – писал Берти, – мы никогда не будем иметь подходящих условий с Францией и Россией». Согласно Бюлову, «Англия не могла бесконечно откладывать свою борьбу за существование; когда она начнется, Германия станет ее самым надежным союзником». Гацфельд сказал, что «Германия может подождать, пока англичане сами поймут значение близкой связи с Тройственным союзом, и предложат приемлемые условия». Иными словами, время было на стороне немцев. Бюлов считал британские угрозы достичь договоренности с Двойным союзом не более чем злым чудовищем, придуманным, чтобы испугать немцев. Гольштейн называл их полной чепухой. Британия не может предложить ничего, способного заставить Францию сдать Марокко. Рихтгофен, министр иностранных дел, сказал, что англо-французский союз сам по себе немыслим. А российские и британские интересы являются слишком разными, чтобы сделать даже временное соглашение между двумя странами вероятным. Берти, с другой стороны, считал, что это Германия находится в опасном положении – в окружении правительств и народов, которые ее, мягко говоря, не любят. Поэтому ей важно заручиться вооруженной поддержкой Англии на случай войны с Францией или Россией. Если возникнет опасность уничтожения Британии Францией или Россией, «Германии придется прийти ей на помощь, чтобы впоследствии избежать такой же судьбы. В нашем сегодняшнем положении мы поддерживаем баланс между Двойным и Тройным союзом». А Вильгельм упорно продолжал считать Arbiter Mundi[43] себя.

Солсбери неоднократно говорил немцам, что они хотят слишком многого за свою дружбу. Это была та самая разница оценок, которая не позволила соглашениям по португальским колониям и Китаю проложить путь к более широкому пониманию, как это впоследствии сделали англо-французские соглашения 1904 года, заставив глухое британское ухо услышать намеки Германии относительно сделки по Марокко – региону, с которого началась связь с Францией.

Эпизод относится к тем, которые заслуживают, чтобы их судили, и оглядываясь на прошлое, и не делая этого. Внешне позиция Германии не была неразумной. Британию все еще не любили во Франции. Хотя Бюлов и Гольштейн высмеивали идею франко-британского соглашения, кайзер определенно считал его реальным, но полагал, что это положит конец Двойственному союзу. На Дальнем Востоке Британия была готова заключить союз с главным врагом России, и на самом деле, пока внимание России было приковано к Азии, представлялся более вероятным ее конфликт с Британией, чем с Австрией или Германией. Антанта 1907 года была бы немыслима без поражения России Японией и начала работать только из общего страха перед Германией. Если принять во внимание практические трудности заключения англо-германского договора, которые признавали обе стороны, германская оценка ситуации становится довольно ясной. Такие опытные дипломаты, как Гацфельд, Мюнстер и Радолин, были с ней согласны. Тем не менее их оценка оказалась катастрофически ошибочной. Британцы, как выяснилось, оценили положение вернее, а французы весьма ловко справились с британцами. Они знали, куда те хотят идти, и заставляли события работать на себя, а не против. «Судьба, – сказал биограф Черчилля, – всегда приходит окольным путем». Те, кто ждет идеала, рискуют обнаружить, что самый благоприятный шанс уже упустили. Когда в 1919 году был опубликован последний том «Мыслей и воспоминаний» Бисмарка, оказалось, что на последней странице он определил задачу политика как «предвидение так точно, как это возможно, манеры реагирования других людей на данные обстоятельства». Этому критерию его преемники явно не соответствовали.

Более того, ошибочное суждение было не просто результатом неудачи. Это был естественный продукт атмосферы самодовольства и неразберихи, царившей в высших кругах Германии, отношения, выходившего за пределы гордости за собственную страну и ревнивого презрения к другим. Британцев считали недостойными доверия противниками, которых необходимо перехитрить, а не потенциальными коллегами, доверие которых следует завоевать. Может показаться странным обвинение в самонадеянности группы людей, постоянно боявшихся попасть в невыгодное положение. Тем не менее именно смесь острой подозрительности и высокомерной самонадеянности увела этих людей в сторону. На самом деле на исходе века почти не было перспектив достижения соглашения между Британией и Германией, поскольку необходимой предпосылкой для этого было соответствующее отношение германской стороны, весьма далекое от существовавшего и не соответствующего общей обстановке, царившей там. Чтобы германские лидеры стали такими же ловкими, как французские, им надо было обладать творческими способностями, дающими возможность понимать взгляды других людей, чего не могло быть в Германии Вильгельма. Более того, атмосфера интриг и лихорадочной активности, окружавшая кайзера, не способствовала формированию спокойных, взвешенных суждений.

За это можно критиковать Вильгельма. Ответственность за продуманные точные решения лежала не так на нем, как на Бюлове и Гольштейне. Он тонко чувствовал реальную опасность и острее реагировал на инициативы, ив 1901 году от него намеренно утаивались некоторые важные документы, из опасения, что он настоит на пожатии руки, якобы протянутой. Он считался с возможностью англо-французского соглашения. Он понимал, что если будет слишком долго выбирать между Британией и Россией, то рискует оказаться между двумя стульями. Только человек, так высокопарно заявлявший, что является творцом политики, не имел четкой идеи, куда хочет идти, и, повинуясь исключительно своим капризам, метался от одной цели к другой. Это не просто затрудняло проведение последовательной политики, но также создавало отношения между ним и его советниками, которые были вынуждены уделять столько же времени на то, чтобы обхаживать капитана, сколько на управление кораблем. Принимая и даже поощряя атмосферу, которую его не самые проницательные слуги и подданные создали вокруг него, кайзер препятствовал трезвой оценке положения Германии в мире и тактичному обращению с другими народами. Он делал многое для обеспечения успеха переговоров, но