доносить свою волю до мира, кроме нашей. Я считаю, это достаточное основание для поддержания мира и укрепления взаимного признания и доверия во всем, что сближает нас, и отказа от всего, что может разделить нас. Пресса ужасна у обеих сторон, но здесь ей нечего сказать, потому что я единственный судья и хозяин. Германская внешняя политика, правительство и вся страна должны следовать за мной, даже если я столкнусь с музыкой [sic!]».

После этого имело место еще два важных момента. В начале января Гольштейн послал письмо, желая описать переговоры своему старому другу Чиролу, иностранному редактору «Таймс». Раскрывать журналисту, не имея соответствующей санкции, суть переговоров, бывших и секретными, и неудачными, – по меньшей мере странно. Если учесть, что речь идет о корреспонденте антигерманской газеты, человеке, которого Бюлов считал в высшей степени опасным, потому что тот знал слишком много о Германии, – еще более странно. Более того, описание переговоров было так далеко от истины, что намерения автора являлись явно вредоносными, хотя, какой именно вред был задуман, остается неясным. Гольштейн желал заставить Чирола поверить, что только в одном случае годом раньше поднимался вопрос о союзе, и это было в мае, когда «бедный Гацфельд, находившийся в чрезвычайно нервном состоянии из-за тяжелой болезни, судя по всему, призвал лорда Лансдауна немедленно договориться с Германией». Для Лансдауна возвращение к обсуждению этого вопроса с Меттернихом было превышением требований долга. «Британское правительство воспользовалось нервным состоянием тяжело больного человека – хотя он был сразу дезавуирован, – чтобы дать нам отставку во всех формах». Далее последовал намек, что лорд Солсбери, вероятнее всего, решил отсидеться в стороне и дождаться большой континентальной войны, которая, по его мнению, вскоре начнется и которая, возможно, уже началась бы, не будь все заинтересованные стороны уверены, что лорд Солсбери ее ждет». Чирол, естественно, проверил факты у британских властей, и единственным человеком, которому могло навредить это письмо, оказался его автор. Знание Гольштейном мира было таким же хорошим, как его знакомство с английским сленгом.

В октябре 1901 года Чемберлен, защищая поведение британских войск в Южной Африке, сравнивая его с поведением других армий, сделал не вполне уместную ссылку на войну 1870 года, чем вызвал большое негодование в Германии. Последовали многословные объяснения и заверения, что никто не намеревался оскорбить немцев. Бюлов дал слово чести Чиролу, что больше никогда не разрешит враждебные нападки на Британию, которыми нередко грешит германская пресса. Несмотря на все это, как и многие другие факторы, Бюлов не смог не воспользоваться шансом и в январе заявил в рейхстаге – сразу после окончания переговоров, – что критиковать армию Германии – все равно что грызть гранит. Эта фраза, позаимствованная у Фридриха Великого, настолько понравилась немцам, что они стали применять ее к любым нежеланным предложениям британцев. В Британии, однако, эти слова приняли как знак того, что германские министры разделяют мнение народа. Чемберлен чувствовал, что на все его предложения дружбы ответ, мягко говоря, не такой, как хотелось бы. «Я устал от такого обращения, – сказал он Экардштейну. – Больше не может быть вопроса о связи Англии с Германией». Отношения с Германией стали той областью, в которой вмешательство Чемберлена оказалось неудачным.

Итак, переговоры – если, конечно, этот процесс можно так назвать – завершились. Тремя годами раньше, несмотря на такие провокации, как телеграмма Крюгеру, Британия оставалась свободной от обязательств. Она в целом была ближе к Тройственному союзу, чем к Двойственному. Теперь на британской стороне не осталось ни одного политика, желающего продолжать попытки сделать связи теснее. 20 ноября 1901 года газета «Таймс» писала о «ежедневном проявлении ненависти немцев, которая сначала вызывала удивление, а потому глубоко запала в души британцев». То же самое можно сказать о немецких министрах. Когда ни один ответственный чиновник не был готов выступать за дружбу, взаимная враждебность получила полную свободу действий, и любое действие любой стороны, которое потенциально могло расцениваться как подозрительное, действительно вызывало подозрения. Хотя две страны еще не вполне осознали это, они шли встречными курсами, грозившими катастрофой. Лежавший в основе конфликт воли и желаний постепенно становился все более очевидным, и ни одна сторона не была готова пойти на компромисс, что является непременной предпосылкой сотрудничества. Пусть инициатива была скорее германской, чем британской, и многие немцы ее с восторгом приветствовали, следует помнить, что Британия была развитой, имевшей прочное положение страной, а Германия – развивающейся страной. Суждение насчет того, насколько может быть оправдана каждая сторона, должно меняться в зависимости от исходных предпосылок, на которых оно основано, а значит, зависеть меньше от исторических и политических взглядов, а больше от моральных принципов и обстоятельств, при которых сила может открыто становиться арбитром. Это сложные проблемы. Только не следует переворачивать страницу, не подумав, каковы могли быть последствия для человечества, если бы было проявлено чуть больше проницательности, дальновидности, широты кругозора и благородства. В конце бесед 1898 года Чемберлен процитировал Гацфельду пословицу о le bonheur qui passe[42]. Только намек не был понят, возможности остались неисследованными, главное звено в цепи причинно-следственных связей выковано, и несчастье постигло множество людей по всему миру.

Следует отметить, что существовал любопытный параллелизм между договаривающимися сторонами, который делал веру в возможный успешный исход призрачной. Для начала, двуличность Экардштейна, пусть даже с благими намерениями, заставила обе стороны думать, что инициатива принадлежит другой. Это нехорошо, но степень вреда в данном случае может быть преувеличена. Ни одна из сторон не была серьезно дезинформирована относительно взаимоотношений с другой. В обоих лагерях имелись энтузиасты и скептики. Лорду Солсбери, считавшему изоляцию опасной, и сэру Фрэнсису Берти, утверждавшему, что она имеет преимущества, противостояла группа более молодых министров – Чемберлен, Лансдаун, Девоншир, которые называли изоляцию устаревшей и хорошо понимали, что такое отсутствие союзников. А на германской стороне тем, кто давно мечтал объединить сильнейшую армию с таким же сильным флотом, пришлось противостоять Бюлову, Гольштейну и Гацфельду, видевшим только опасности без сопутствующих преимуществ. Каждая сторона не доверяла другой. Берти припомнил все, что он считал двуличностью Бисмарка относительно договора перестраховки, даже Чемберлен заговорил о шантаже. «Из этой любящей пары, – писал Бальфур, – я бы хотел быть тем, кто подставляет щеку, а не тем, кто запечатлевает на ней поцелуй. Это, насколько я понимаю, не германский взгляд. Думаю, немцы придерживают свои предложения, пока не уверятся, что за них хорошо заплатят». Германская сторона не забыла письмо царя от 1898 года, и много говорилось о «каштановой теории», согласно которой Британия хотела использовать Германию, как кошачью лапу. Несмотря на заверения кайзера, что только он диктует политику,