Снаружи донесся шум, и Дуайт воскликнул:

– Прочь! Прочь, Джеймс Мокси!

Ведь Джеймс Мокси – не обычный преступник. Да, он убил человека, но сделал это, даже не выхватив пистолета. Этот человек владеет искусством магии, и он опаснее, чем любой другой проходимец с Большой дороги. А их там – тысячи, и Мокси неуклонно приближается, он все ближе и ближе…

А что, если она очнется в эту самую минуту?

Вновь сверкнул свет, и Дуайт отпрянул в угол. Там, за окном – Джеймс Мокси. А с ним – шериф Опал. И Кэрол – она тоже с ними!

Часы, лежащие у камина, продолжали отсчитывать секунды.

Кто-то приближался. Свет… лампа… кто-то шел по дорожке, ведущей к дому.

Дуайт в ужасе замотал головой, но страх своими липкими пальцами прижал его к стене.

Кто бы это мог быть? Кто мог явиться в столь поздний час? Не убийца ли?

Вот свет достиг экипажа. А вдруг Кэрол вновь поднялась и сидит там, внутри? И тот, кто несет лампу, увидит ее сквозь окно?

Свет исчез за углом дома, и тотчас же Дуайт услышал стук в дверь.

Я спал, шериф Опал, и не слышал стука.

Я спал, шериф Опал, и не слышал стука…

Я спал…

– Эй, хозяева дома? – раздалось снуружи.

Голос незнакомый. Дуайт никогда не слышал этого голоса.

Весь дрожа, он робко вышел из угла гостиной. Стук его башмаков и скрип половиц должен был сообщить незнакомцу, что хозяин дома бодрствует.

– Эй, есть кто-нибудь дома? – вновь раздался голос.

До боли стиснув зубы и сжав кулаки, с широко раскрытыми глазами, в которых все еще сквозил ужас, Дуайт пересек гостиную.

– Есть! – отозвался он и открыл дверь.

Свет лампы выхватил из темноты лицо незнакомца. Вид нерешительный. Верно, стучался уже не в одну дверь.

– Мне очень неловко беспокоить вас, но я ищу место, где бы я мог переночевать. Я на ногах с самого…

– Что?

Незнакомец сделал шаг назад.

– Я не хотел вас беспокоить, сэр, но я просто…

– Что вы говорите?

Незнакомец еще раз попытался что-то сказать.

Дуайт захлопнул дверь.

И вновь он стоял у окна, наблюдая, как свет от лампы, которую нес незнакомец, становился все слабее и меньше. Когда тот проходил мимо экипажа, Дуайт даже не шелохнулся и не закричал. Потому что ожидал, что Кэрол будет сидеть на сиденье экипажа – и с нею рядом те тысячи духов, которых она повстречала в долине смертной тени.

Они все знают, все знают, все знают…

– Лафайетт, – произнес наконец Дуайт, и его голос дрожал – это говорил не он, а трусливый звериный инстинкт. – Нужно позвать Лафайетт… еще раз. И избавиться от этой девчонки, Фарры… Фарра что-то знает. А что, если она называет мое имя? Что, если…

Кэрол.

Что, если она говорит, что Кэрол – лишь спит?

А вдруг Кэрол пробуждается от этого сна… прямо сейчас?

Гнилл держал ее за руку. Кэрол видела все это в зеркале. Она видела руку, сжавшую ее ладонь, и та, чужая рука, была словно обтянута коровьей кожей. Инстинктивно она понимала, что стена между реальным миром, в котором она спала, и миром этим, где к ней явилось странное существо, стала тонкой и почти прозрачной. Она также понимала, что в этом виновато чудовище, сидящее рядом с ней на полу экипажа.

Чудовище наклонилось ближе и прошептало:

– Кэрол! Посмотри в окно. Ты видишь кардинала, взмывающего в небо?

Кэрол видела птицу. И хотя ею управлял ужас, вызванный явлением Гнилла, сидящего так близко, одновременно она испытывала крайнее изумление оттого, что ее зрению доступно то, что происходит в обычном мире, хотя сама она пребывает в состоянии глубокой комы.

Гнилл дал ей свет. Свет, в котором она могла видеть. Видеть свой приближающийся конец.

– Вот так и выглядят реальные вещи, – сказал Гнилл, и его дыхание отдавало гнилью. – И так заканчивается все в этом мире.

И Кэрол поняла. Хотя птица и поднялась в небо, она никоим образом не была похожа на тех пышущих здоровьем кардиналов, которых она кормила в своем саду. Этот кардинал был словно сделан из красной бумаги, а его перья блестели, будто пропитанные жидкостью, способной неожиданно воспламениться.

Сидя рядом с Кэрол, Гнилл сипло дышал и держал ее за руку, а она старалась не смотреть на него и отводила глаза от зеркала, чтобы не видеть ни Гнилла, ни мертвую птицу, которая взлетела в небо, веря в то, что она жива.

Но теперь у Кэрол не было выбора – двигаться или нет. Дуайт позаботился о том, чтобы лишить ее этой возможности. И это было худшее из того, что сделал Дуайт, – хуже даже, чем желание убить ее.

Дуайт отяжелил ее платье и тело камнями, и теперь она не могла двигаться в Воющем городе. А ведь именно к этому она стремилась всю свою жизнь.

– Между относительным и абсолютным злом – существенная разница, – говорил ей как-то Джон Боуи, и голос его колыхался под воздействием паров алкоголя. – Относительное зло – это когда ты просто не обращаешь внимания на тех, кого любишь. Абсолютное – это когда ты знаешь, что им нужно, что они желают более всего на свете, но забираешь это у них.

Мокси верил, что доберется в Хэрроуз к ночи. Если бы эта вера не жила в его сердце, он сошел бы с ума.

Он выполнит то, что наметил. Найдет могилу, приготовленную для Кэрол, и проведет ночь рядом с ней. А когда придут могильщики и попросят его уйти, он их там закопает вместо Кэрол. Он весь город закопает, если понадобится. Если только таким способом можно будет рассчитаться с калекой и теми, кто его нанял. Теми, кто решил помешать ему спасти Кэрол от погребения заживо.

Кэрол не умрет. По крайней мере, это произойдет не завтра.

Во всем виноват ее муж.

Кто же еще? Только мужья и жены могут быть так жестоки по отношению друг к другу.

Чувство вины заполонило все существо Мокси, стало его основой. Оно вытеснило кровь из его тела и текло теперь по жилам подобно маслу – густое и вязкое.

Этот человек не стал бы мужем Кэрол, если бы Мокси не сбежал.

Именно муж нанял калеку. И, конечно же, он прочитал посланные в Хэрроуз телеграммы.

Муж знал, что Мокси спешит на помощь Кэрол. Знал, что Мокси все известно о его планах.

И этот муж хотел, чтобы Кэрол умерла.

Но почему?

Из кустов появилась фигура человека, и Мокси, не медля, выхватил оружие. Незнакомец шел, спотыкаясь, и в памяти Мокси сразу же всплыло описание, которое Ринальдо дал калеке. Мокси уже готов был нажать на курок, но вовремя понял, что незнакомец просто в стельку пьян.