«Мой любимый!

Конечно, я не имею права называть тебя так – но ведь это не настоящее письмо, и ты его никогда не получишь, оно достанется огню. Я только играю в то, что пишу тебе письмо, Генри, мой дорогой, мой любимый, мой возлюбленный… муж мой! Видишь – это просто игра, я ведь не должна тебя так называть.

Я очень больна и думаю, что скоро умру – вернее, я очень надеюсь, что умру скоро. Растворюсь в небытии, и ветер унесет мою душу в мир, или, быть может, она расцветет цветком на моей могиле – цветком, который ты сможешь сорвать.

Генри, я видела тебя сегодня. Это на мне было то манто, которое покупала твоя сестра. Я хотела заговорить с тобой, но она мне запретила и выглядела при этом так свирепо, что я испугалась. Разве не странно? Теперь я смеюсь над своим испугом, а тогда мне было так страшно… и хотелось плакать при мысли о том, что я стою прямо перед тобой с этим дурацким манто на плечах, а ты смотришь только на него и не обращаешь на меня никакого внимания, как если бы я была манекеном.

Может, ты и в самом деле принял меня за манекен? О, я хотела бы им стать – ведь манекены ничего не чувствуют. Но я еще не рассказала тебе самый главный мой секрет – вдруг тебе было бы интересно его узнать? У меня будет ребенок, Генри, ребенок с большими голубыми глазами, как у тебя. Сначала мне было ужасно стыдно – и страшно. По ночам мне снилось, что все, кого я знала, гонятся за мной по улице, указывают пальцами, хохочут надо мной, а впереди всех моя тетя, миссис Джиллингуотер.

Теперь я больше не чувствую стыда. Да и с чего бы? Мне все равно. Никого не волнует, что у незаконнорожденной девушки будет незаконнорожденный ребенок. Ребенок никому не интересен – кроме меня! Я буду любить его, о, как я буду любить его – почти так же сильно, как тебя, моя любовь. Но я совсем забыла: я ведь умру – Генри, ты поцелуй меня, когда я умру, ладно? Прямо в бледные холодные губы…

Так что не будет никакого ребенка. Жаль. Жаль, что ты не сможешь его увидеть. Если он и родится – то сразу на небесах, ну, или там, куда отправляются после смерти несчастные девушки, попавшие в беду. Интересно, почему так вышло, Генри? Какой в этом смысл? Нет-нет, я не о том, что я не должна была любить тебя – это мое счастье, моя удача, мое единственное наследство – но почему я должна так страдать лишь за то, что люблю тебя? Разве это моя вина? Или чья-то еще?

Нет-нет, я не о тебе, ты ни в чем не виноват! Наверное, это наказание за то, что я была плохой – иначе все это очень странно. Видишь ли, если бы я согласилась и вышла за тебя замуж – то в глазах людей я бы уже не была плохой… и не страдала бы вовсе. Я стала бы честной замужней женщиной… О! Намного более счастливой, чем большинство из них!

Но я отказалась выходить за тебя, зная, что это погубит твою жизнь – и теперь я получаюсь плохая, я страдаю, я одна… Никаких других объяснений я не вижу – а эти не понимаю. Впрочем, Генри, я согласна страдать, если буду знать, что ты счастлив – и я надеюсь, что ты всегда будешь счастлив. Однако я все же немного эгоистична: я надеюсь, что ты будешь думать обо мне, когда я умру – и о нашем нерожденном ребенке тоже – и тогда я, если смогу, буду приходить к тебе во снах время от времени. Я буду вся в белом и с распущенными волосами – ты помнишь, как ты ими восхищался? – а на руках у меня будет сидеть младенец.

Когда-нибудь и ты умрешь – и тогда найдешь меня, да тебе и искать не придется, потому что Бог будет добр ко мне, хоть я и грешница. Он пожалеет меня, потому что я так много пережила – и позволит мне ждать возле твоего смертного ложа, чтобы сразу обнять твою отлетевшую душу и больше уж никогда не расставаться…

О! Я была одинока, ужасно одинока. Мне казалось, что весь мир против меня, что все вокруг презирают меня и ненавидят – но теперь я знаю: это потому, что я не могу тебя увидеть. Если бы я могла увидеть тебя, я умерла бы совершенно счастливой. Любимый мой, если бы я только могла увидеть тебя хоть на краткий час, на миг, и ты был бы ласков со мной, о, тогда я…»