«Верно, наш пленный… Да. Неужели и менявозьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужелифранцузы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что засекунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их,близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Ктоони? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убитьменя? Меня, кого так любят все?» — Ему вспомнилась любовь к нему его матери,семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «Аможет, — и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и непонимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал такблизко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждаяфизиономия этого человека, который со штыком на-перевес, сдерживая дыханье,легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо тогочтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы.Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он,а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха засвою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгиваячерез межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, онлетел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холодужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежавк кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как оноглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-тосильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что-нибудь не так, —подумал он, — не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем леваярука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Онне мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурилсяи нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последниесилы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русскиестрелки.

Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу,выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочнымитолпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленноеслово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.

— Обошли! Отрезали! Пропали! — кричали голосабегущих.

Полковой командир, в ту самую минуту как онуслыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с егополком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватыйофицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности илинераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорногокавалериста-полковника и свою генеральскую важность, а главное — совершеннозабыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла ишпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавшихего пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что быто ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему,двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.

Счастливо проскакав между французами, онподскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды,спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, котораярешает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своегокомандира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крикпрежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря наразъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханьешпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушаликоманды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно,разрешалось в пользу страха.

Генерал закашлялся от крика и порохового дымаи остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы,наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись изопушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина,которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданноатаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и стакою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля,что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов,бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял заворотник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, ифранцузы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение былиоттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковойкомандир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающиероты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился кнему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера небыло, голова была повязана, и через плечо была надета французская заряднаясумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза егонагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, чтополковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог необратить внимания на этого солдата.

— Ваше превосходительство, вот два трофея, —сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. — Мною взят в пленофицер. Я остановил роту. — Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил состановками. — Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, вашепревосходительство!

— Хорошо, хорошо, — сказал полковой командир иобратился к майору Экономову.

Но Долохов не отошел; он развязал платок,дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.

— Рана штыком, я остался во фронте. Попомните,ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только всамом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послалтуда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарееотступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, почьему-то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не былавзята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзостистрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действиюэтой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силырусских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняемкартечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.

Скоро после отъезда князя Багратиона Тушинуудалось зажечь Шенграбен.

— Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то!Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! — заговорила прислуга, оживляясь.