Все орудия без приказания били в направлениипожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко!Вот так-так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся.Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказаниеза эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить изних по Тушину.

Из-за детской радости, возбужденной пожаром, иазарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батареютолько тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиямии одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому.Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменилонастроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, ичетыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина,был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбылисемнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза онизамечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били поних картечью.

Маленький человек, с слабыми, неловкимидвижениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как онговорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручкисмотрел на французов.

— Круши, ребята! — приговаривал он и самподхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами,заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки,бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, тораспоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивалсвоим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и болееоживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясьот убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого илитело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте,на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети взатруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение,которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.

Вследствие этого страшного гула, шума,потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятногочувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходилаему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось,что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увиделнеприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, былему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всёсоображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, оннаходился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяногочеловека.

Из-за оглушающих со всех сторон звуков своихорудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей,раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей илошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий разприлетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из-за видаэтих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, которыйсоставлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображениибыли не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.

— Вишь, пыхнул опять, — проговорил Тушиншопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосойотносился ветром, — теперь мячик жди — отсылать назад.

— Что прикажете, ваше благородие? — спросилфейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то.

— Ничего, гранату… — отвечал он.

«Ну-ка, наша Матвевна», говорил он про себя.Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литьяпушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец ипьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще другихсмотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, тоопять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием.Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.

— Ишь, задышала опять, задышала, — говорил онпро себя.

Сам он представлялся себе огромного роста,мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.

— Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! — говорилон, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:

— Капитан Тушин! Капитан!

Тушин испуганно оглянулся. Это был тотштаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:

— Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказаноотступать, а вы…

«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин,со страхом глядя на начальника.

— Я… ничего… — проговорил он, приставляя двапальца к козырьку. — Я…

Но полковник не договорил всего, что хотел.Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк итолько что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотиллошадь и поскакал прочь.

— Отступать! Все отступать! — прокричал ониздалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем жеприказанием.

Это был князь Андрей. Первое, что он увидел,выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженнаялошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее,как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядроза другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал,как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится,снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошадимежду орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что присебе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела ипод страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.

— А то приезжало сейчас начальство, так скореедрало, — сказал фейерверкер князю Андрею, — не так, как ваше благородие.

Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Ониоба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надевуцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (однаразбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.

— Ну, до свидания, — сказал князь Андрей,протягивая руку Тушину.