всех рецензий этого года, и, поди, в следующем году будет тоже самое.

Как-то, рассказывая об одной из предыдущих книг Пелевина, я рассказал старый анекдот (а, вернее, байку) про автора нескольких гимнов, которого кто-то из коллег по цеху поэтов упрекнул в качестве стихов. Заслуженный человек отвечал вполне логично:

— Г-г-говно-то, г-гов-в-но, а слушать будешь стоя.

Применительно к Пелевину, это означало, что ругать писателя-затворника можно сколько угодно, но каждый сентябрь его все равно будут обсуждать. Это своего рода заметки фенолога — в начале сентября пора собирать репу, должна случится книжная ярмарка, полить дождь, а также из-за моря должна прилететь странная птица-книга, объясняющая то, что от нас скрывали. Правда, с тех пор наступила некоторая усталость человеческого материала, и стало модно говорить, что «нового Пелевина не читал и не собираюсь». Логично было бы теперь именно не читать его всем, а отряжать одно доверенное лицо для чтения и последующего пересказа с выписанными цитатами.

И вот почему: роман писателя Пелевина имеет типовую структуру.

По сути, он похож на новогоднюю ёлку. Ветви и ствол (то есть сюжет) — это история человека, которому рассказывают (или он сам осознаёт это в ходе галлюциногенных озарений), что весь мир (включая сов) вовсе не то, чем кажется. И мир этот управляется какой-нибудь могущественной силой — богиней Иштар, рептилоидами, масонами или бабочкой, которой мы все снимся.

На эту ёлку навешены игрушки — это те фразы, которые потом будут цитироваться — от длинного: «Так вот, „Уловка-22“ заключается в следующем: какие бы слова ни произносились на политической сцене, сам факт появления человека на этой сцене доказывает что перед нами <…> и провокатор. Потому что если бы этот человек не был бы <…> и провокатором, его бы никто на политическую сцену не пропустил — там три кольца оцепления с пулемётами. Элементарно, Ватсон: если девушка сосёт <…> в публичном доме, вооружённых дедуктивным методом разум может сделать вывод что перед нами проститутка.

Я почувствовал обиду за своё поколение.

— Почему обязательно проститутка? А может это белошвейка. Которая только вчера приехала из деревни. И влюбилась в водопроводчика, ремонтирующего в публичном доме душ. А водопроводчик взял её с собой на работу, потому что ей временно негде жить. И у них там вылась свободная минутка.

— Вот на этом невысказанном предположении и держится весь хрупкий механизм нашего молодого народовластия»[134] до короткого «Солидный Господь для солидных господ»[135] и проч., и проч. Эти каламбуры и остроты болтаются на ветках, как ёлочные украшения, но прямой связи с сюжетом не имеют — их можно перевешивать и употреблять отдельно.

(В этом месте обычно кто-нибудь начинает рассказывать о разнице между «ранним» и «поздним» Пелевиным. Это довольно скучные речи, и мы их опустим).

Так или иначе, мы имеем дело с очередным романом. Новая ёлка состоит из четырёх частей: первая посвящена брокеру-гомосексуалисту, превратившимуся на время в дендрофила, который потерял в рискованных операциях деньги генерала ФСБ, решил покончить с собой, но не умер, а имел видения, приоткрывающие завесу над тем, как и кем управляется мир.

Вторая часть — «Самолёт Можайского» написана в виде письма сильно пьющего отставного офицера, в деревню к которому заявляются путешественники во времени (среди которых тот самый генерал) и начинают строить у него на дворе самолёт. Им это нужно для пресловутого первородства России в области авиации (Тут отсылка к известному анекдоту «Россия — родина слонов», который описывал неловкую пропагандистскую кампанию сороковых-пятидесятых годов прошлого века). Про это, кстати, давно писал Вениамин Каверин: «Перед странной задачей остановились мы в послевоенные годы — доказать, что наша <…> наука развивается с необычайной быстротой или, по меньшей мере, быстрее, чем наука других стран или всего мира. Нам, и никому другому, принадлежали все медицинские открытия XIX и XX веков — это утверждалось в книгах и статьях, в кино и в театре. И никто не замечал, что наряду с защитой придуманного, мнимого первенства мы теряли подлинное, добытое в мучительных трудах и исканиях»[136]. Мотивы этой кампании вечны и никуда не делись и сейчас, но это только фон событий. На глазах отставного офицера происходит столкновение чекистов из будущего с американцами, прибывшими в его имение ровно таким же способом. И те и другие обращаются к высшим силам, и в результате складка времени распрямляется и все пропадают. Пьяница остаётся владельцем нескольких саквояжей с золотыми червонцами и зовёт (всё в том же письме) свою пассию бросить революцию и бежать с ним в Баден-Баден.

Третья часть стилизована под пересказ исторического исследования о специальном лагере на Новой Земле, где заключённые русские масоны построили Храм Соломона, а иначе — портал в иные миры. На портал, от греха подальше, Хрущёв скидывает водородную бомбу в 1961 году. Этот текст в большей части адресуется любителям того самого «раннего Пелевина» и построен на сопряжении советской реальности с мистикой — масоны издают свою газету, но тексты набивают татуировщики на телах самих заключённых, а после смерти эти кожи вывешивают пузыриться на ветру, будто газеты прежних времён на уличных стендах. Тут же объясняется и размолвка советских масонов с их западными собратьями — советские подарили заокеанским лампу с абажуром из человеческой кожи, покрытым тайными письменами, а те расценили это как оскорбление — де, у вас света нет, и вот вам свет знаний. Собственно, это и есть лампа Мафусаила, упомянутая в названии.

Четвёртая часть романа подробно описывает всё того же генерала ФСБ, который летает над Северной Землёй и в ходе наркотического трипа получает аудиенцию у высших сил. В итоге читателю становится ясно, что всё будет хорошо, хоть, может быть, и не так хорошо, как хотелось.

Понятно, что я исполнил обязанность того чтеца, о котором говорилось выше, и всё рассказанное — лишь подспорье для человека, который хотел бы слушать гимн сидя или даже лёжа, никакого нового Пелевина не читать, но суметь поддержать о нём разговор в обществе. Но желающий может и читать, потому что никакой сюжетной интриги в этих романах-ёлках давно нет, а разглядывать шары-цитаты и искусственные конфеты каламбуров можно и зная, чем дело (не) кончится.

Одним словом, пересказ ничуть не мешает адептам насладиться чтением.

Но нужно сделать существенное замечание.

Было время, когда сам пелевинский сюжет был предметом для размышления.

Это давно не так, таких сюжетов в товарных количествах — теперь множество буквально под ногами. Они рассказаны с разной степенью иронии, и уж совсем серьёзно нам о них говорят в