том тексте, что Толстой писал, не до конца отделал, и который был напечатан Чертковым в 1911 году.

Действительно, внутри традиционной для русской литературы рамки (общий разговор, вступление бывалого рассказчика, и после основного сюжета возвращение читателя в прежнее пространство) происходит вот что. Рассказчик говорит о провинциальном городе, и теперь мы знаем, что это — Казань. Герой молод, богат и влюблён. Современного читателя останавливает суждение о том, что он и его друзья пьют только шампанское, потому что у них нет денег на водку. Но это деталь, не имеющая отношения к нашему повествованию.

На балу он танцует с девушкой, дочерью полковника. Тот хоть и стар, но бодр, прост (специально описываются его простые сапоги), и явно уже считает героя женихом своей дочери. Молодой человек возвращается домой, и весь мир ему видится в свете его любви. От возбуждения он не может заснуть, встаёт и идёт бродить по городу. Ноги выносят его к расположению полка, к дому его возлюбленной. И тут он видит непонятное сперва действие.

Случайно встреченный кузнец сообщает герою «Татарина гоняют за побег».

Здесь надо сделать некоторое отступление.

Многочисленные комментаторы этого рассказа (а, поскольку он входил в школьную программу, вышло огромного количество пособий для учителей) усиливали эффект тем, что, дескать, действие его происходит в Прощёное воскресенье (упоминается, что «во время этой моей самой сильной любви к ней был я в последний день масленицы на бале у губернского предводителя»). «Рассказчик Иван Васильевич становится свидетелем того, что „братцы не милосердствовали“, иначе говоря, не прощали по-христиански в Прощёное воскресение проступок бежавшего солдата-татарина». Современная Википедия им вторит: «Масштаб повествованию придаёт то, что расправа осуществляется в Прощёное воскресенье, что делает христианское прощение бессмысленной декларацией»[129].

Всё это ужасное недоразумение.

Экзекуция происходит вовсе не в Прощёное воскресение.

Тут комментаторов губит опыт обыденной советской жизни, и они путают вечер с утром, а день — с ночью. Забыт и опыт прочтения «Евгения Онегина», где бальный обряд описан подробно.

В самом тексте указано — бал продолжается до четырёх часов, но это не дневные часы, а ночные. «С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло ещё часа два, так что, когда я вышел, уже было светло».

Итак, персонаж выходит бродить по городу, и, видимо, около семи натыкается на экзекуцию. Одним словом, татарина гоняют через строй уже во время Великого поста (что, конечно, не отменяет ужасной сущности самой процедуры).

Итак, герой оказывается вблизи солдатского строя, который под барабанный бой размеренно, по очереди бьёт беглеца по спине. Распорядителем наказания оказывается как раз воинский начальник, отец девушки, и он относится к исполнению наказания так же ревностно, как и к прочей своей службе. Тут Толстой усугубляет происходящее тем, что полковник избивает уже другого солдата за то, что он недостаточно сильно бьёт наказываемого.

Возможно, Толстой, помнивший случай с братом, соединил вместе известные ему детали мемуаров и воспоминаний — сам он никогда не видел своими глазами наказания шпицрутенами. Во всяком случае, в статье «Николай Палкин»[130] (1886 год) он пишет: «Что было в душе тех полковых и ротных командиров — я знал одного такого — который накануне с красавицей дочерью танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата татарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью?..»[131]

Итак, герой видит, как татарина гонят через строй и ужасается.

Но не надо думать, что он тут же рвёт с прошлым, как хотелось бы советскому учителю (или советскому школьнику).

Любовь героя вовсе не умирает сразу же.

Он размышляет не о ней, а об отце девушки, в которого был влюблён почти так же, как и в его дочь: «„Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думал я про полковника. — Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня“. Но сколько я ни думал, я не мог понять того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян. Что ж, вы думаете, что я тогда решил, что то, что я видел, было — дурное дело? Ничуть. „Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал“, — думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался — и потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился».

То есть, Толстой смещает фокус переживания с любви на тайну социального закона, которая и сейчас непонятна или не вполне понятна персонажу, если не допускать того, что он кокетничает перед своими молодыми слушателями.

Чувство к девушке тут — жертва, принесённая мимоходом.

«Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет».

В одном из вариантов текста Толстой заключает рассказ так: «И, может быть, я бы счастливее был, кабы женился на ней, разумеется, если бы она пошла. Вот и судите тут, а вы говорите»[132].

В своё время, в двадцатых годах прошлого века, была тема отречения от родных — отрекаюсь от своего отца, кулака-мироеда. Или там «Объявляю всем, что порываю все связи с отцом-камергером».

Даже объявления про это в газетах печатали.

Считалось, что классовое победит, и вышедший из своего класса и прибившийся к трудовому народу человек имеет шанс на спасение.

Потом оказалось, что эта схема не работает, спасения не гарантирует, но не в этом дело.

Я сейчас размышляю о прикладной этике — вот в прошлом веке была ещё настоящая нерукопожатось — я, правда, застал её в рассказах и в книгах по большей мере. Но эти рассказы ещё не остыли, под пеплом в них были настоящие угли.

То есть, когда-то среда выталкивала человека вне нормы и, что говорится, в приличные дома его больше не звали.

Сейчас мораль куда более гибкая — воровать нехорошо, но и