повернулся ко мне и сказал:

– Мама здесь.

Мы снова надели обувь, повернули вверх по течению и прошли сотню ярдов по каменистому берегу к тому месту, где когда-то плавала вся моя семья, пусть и не одновременно. Когда мы подошли к порогам, я выругался вслух. Робин побледнел.

– Что, папа? Что?

Он не понимал, пока я не объяснил. Весь видимый участок ручья покрывали штабели из плоских камней. Нагромождения возвышались повсюду, на обоих берегах и на валунах посреди русла. Каждое напоминало то ли монумент эпохи неолита, то ли головоломку «Ханойская башня».

Робин вопросительно смотрел на меня, все еще не понимая.

– Что с ними не так, папа?

– Это был худший кошмар твоей матери. Туристы разрушают дома всех обитателей реки. Представь себе, что существа из другого мира снова и снова материализуются в околоземном пространстве, чтобы уничтожить наше жилье.

Его глаза заметались, выискивая голавля, нотрописа, форель, саламандр, водоросли, речных раков, личинок, обитающих в воде, а также находящихся под угрозой исчезновения нотурусов и аллеганских скрытожаберников – всех живых существ, принесенных в жертву этому стремлению пометить территорию.

– Мы должны их разобрать.

Я чувствовал себя таким усталым. Если бы я мог сбросить свою жизнь у воды и оставить ее там… Вместо этого мы принялись за работу. Мы разрушили башни в пределах досягаемости. Я сбивал свои. Робин разбирал по камешку, вглядываясь в прозрачную воду в поисках лучшего места для каждого. Когда мы закончили со штабелями на нашем берегу, сын посмотрел на те, что высились посреди ручья.

– Давай возьмемся за остальные.

Две тысячи пятьсот миль рек, усеянных камнями, протекали через эти горы. Человеческая деятельность затронула каждую. Мы с сыном могли бы разбирать пирамиды каждый день, все лето и осень, но следующей весной они поднялись бы вновь.

– Они слишком далеко. Течение слишком сильное. И ты уже знаешь, как здесь холодно.

В глазах каждого десятилетнего ребенка бывает такое выражение, первый намек на грядущую долгую войну. Робин колебался на пороге того, чтобы бросить мне вызов – дескать, попробуй остановить меня. Затем сел на камень, покрытый тысячелетним лишайником.

– Мама бы это сделала.

Его мать, саламандра.

– Не сегодня, Робби. Эта вода – чистый тающий снег. Давай вернемся в июле. Пирамиды из камней по-прежнему будут повсюду. Гарантирую.

Он посмотрел на окаймленный зеленью канал, который шел через лес и спускался с горы. Песня бурого короткоклювого дрозда, казалось, успокоила его. Дыхание Робби стало глубже и замедлилось. Стая мошек роилась над порогами, и компания ранних голубовато-белых желтушек собралась вокруг лужи у его ног. В этом месте любому человеку, даже моему сыну, было трудно гневаться долго. Он повернулся ко мне, слишком быстро воскресив нашу дружбу.

– Что готовим на ужин? А можно я буду стоять у плиты?

В лагере никто не мог нас тронуть. Мы поставили палатку поближе к реке и расстелили спальники. Устроили кухню на почерневшем от огня месте для костра, и Робби приготовил чечевицу с помидорами, цветной капустой и луком. После еды он был готов простить мне все.

Мы повесили наши рюкзаки на тех же старых платанах, у воды. Небо, просвечивающее сквозь кроны лириодендронов и гикори, было таким ясным, что мы снова рискнули и сняли с палатки тент. Вскоре стемнело. Мы лежали бок о бок, на спине, под прозрачной сеткой, глядя в иссиня-черное море, где звезды, обитатели ночи, жили каждая по своим, особым правилам.

Робби толкнул меня плечом.

– Значит, в Млечном Пути миллиарды звезд?

Этот мальчик заставлял меня относиться к миру по-доброму.

– Сотни миллиардов.

– А сколько галактик во Вселенной?

Я толкнул его плечом в ответ.

– Забавно, что ты спрашиваешь. Британская команда только что опубликовала статью, в которой говорится, что их может быть два триллиона. В десять раз больше, чем мы думали!

Он кивнул в темноте. Помахал рукой в сторону неба, будто подчеркивая свой вопрос.

– Значит, звезды повсюду. Их больше, чем мы можем сосчитать. Так почему же ночное небо не сияет?

От его медленных и печальных слов волоски на моем теле встали дыбом. Мой сын заново открыл парадокс Ольберса. Али, которая так долго отсутствовала, прикоснулась губами к моему уху: «Он – нечто особенное. Ты же знаешь это, не так ли?»

Я изложил ему суть как можно понятнее. Если бы Вселенная была устойчивой и вечной, если бы она не имела начала и конца во времени, от света бесчисленных солнц, распространяющегося во все стороны, ночь стала бы такой же яркой, как день. Но нашей было всего четырнадцать миллиардов лет, и звезды удалялись от нас с возрастающей скоростью. Это место было слишком молодым и расширялось слишком быстро, чтобы звезды могли стереть ночь.

Лежа так близко к Робби, я чувствовал, как его мысли устремляются наружу, в темноту. Взгляд сына скользил по небу от звезды к звезде. Он рисовал картины, творил собственные созвездия. Когда же заговорил, его голос звучал тихо, но мудро.

– Тебе не следует грустить. Я имею в виду, из-за телескопа.

Он напугал меня.

– Почему?

– Как думаешь, что больше? Космос снаружи… он прикоснулся пальцами к моему черепу, – …или внутри?

Слова из «Создателя звезд» Стэплдона, библии моей юности, вспыхнули в отдаленном уголке мозга. Я не вспоминал об этой книге десятилетиями. «Космос, в сравнении с бытием вообще, бесконечно мал… безграничность бытия лежит в основе каждой частички космоса»[22].

– Внутри, – сказал я. – Определенно, внутри.