Сэр Майкл медленно встал, и было видно, что каждое движение дается ему ценою острой физической боли.

— Довольно, не могу больше слышать этого, — промолвил он хриплым шепотом. — Что бы вы ни захотели добавить еще, я уже не в силах слушать вас. Как я понял, Роберт, расследование вел именно ты. Пожалуйста, позаботься об этой женщине, которую я до сего дня и часа считал своей женой. Пусть живет, как жила всегда: в безопасности и комфорте. В конце концов, речь идет о той, которую я любил всем сердцем. Я не скажу ей «прощай и будь счастлива». Я не скажу ей этого, пока не смогу думать о ней без горечи, пока не почувствую к ней жалости. А ныне — пусть ее пожалеет Господь!

С этими словами сэр Майкл медленно вышел из комнаты. Он вышел, не взглянув на жену даже мельком. Он не желал ее видеть. Он вошел в гардеробную, звонком вызвал камердинера и приказал сложить в чемодан все необходимое.

Сэр Майкл решил покинуть родной дом, уехав последним поездом, отправлявшимся в Лондон.

Последние слова сэра Майкла прозвучали как похоронный звон по его надежде, по его любви. Одному богу известно, как страшился Роберт Одли этого дня, но вот он наступил, и молодой человек не увидел на щеке сэра Майкла ни единой слезы, не услышал от него ни единого вздоха, но от этого Роберту не стало легче. Наоборот, он слишком хорошо знал дядюшку, чтобы не понять, какая буря поднялась сейчас в его душе; он знал, что когда напускное хладнокровие сэра Майкла мало-помалу отступит перед его истинными чувствами, боль, вырвавшись из-под спуда, еще обнаружит себя в горячих слезах и жалобных стонах, идущих из самой глубины израненного сердца.

Глядя вслед сэру Майклу, он подумал, что сейчас, быть может, его обязанность состоит в том, чтобы постоянно быть рядом с дядюшкой, не отходя от него ни на шаг.

Подумал — и тут же отогнал эту мысль: сколь бы ни были благи его намерения, такая неотступная опека оскорбительна сама по себе.

«Я исполнил то, что счел своим священным долгом, и все же я не удивлюсь, если из-за этого сэр Майкл возненавидит меня на веки вечные… Сэр Майкл должен сам справиться со своим горем… Я не в состоянии смягчить удар. Сэр Майкл должен сам справиться со своим горем…»

Молодой человек стоял в дверях библиотеки, не зная, пойти ли ему следом за сэром Майклом или вернуться к миледи.

В это время Алисия, спустившись с лестницы, прошла мимо него и отворила столовую, и Роберт Одли увидел обширные апартаменты, обшитые старинными дубовыми панелями. Длинный стол покрывала белоснежная скатерть, и веселые зайчики, отраженные стеклом и серебром, бегали по стенам и потолку.

— Папочка собирается обедать? — спросила Алисия. — Я ужасно проголодалась. Бедняга Томлинс уже трижды присылал слугу, чтобы предупредить: рыба остывает. Еще немного, и нам не достанется ничего, кроме супа из рыбьего клея.

С этими словами Алисия взяла со стола номер «Таймс» и села у камина, ожидая прихода сэра Майкла.

— Роберт, ты, конечно, обедаешь с нами, — промолвила она и перевернула газетный лист. — Пожалуйста, пойди и найди папочку. Сейчас уже около семи, а мы обычно обедаем в шесть.

— На твоего отца, Алисия, только что обрушилось великое горе, — сказал Роберт сурово — может быть, чересчур, сурово, ибо, раздраженный легкомысленным щебетом Алисии, он совершенно забыл о том, что она еще ничего не знает.

Алисия с тревогой взглянула на него.

— Горе! — воскликнула она. — У папочки горе? Роберт, что случилось?

— Пока что я тебе ничего не могу сказать, — глухо отозвался Роберт Одли.

Он вошел в столовую и плотно закрыл за собой дверь.

— Могу я положиться на тебя? — спросил он Алисию все тем же суровым тоном.

— Положиться в чем?

— В том, что в эти печальные дни ты станешь для отца опорой и утешением.

— Да, конечно! — с чувством воскликнула Алисия. — И как только у тебя язык повернулся спрашивать об этом? Неужели…

Она не договорила: слезы потоком хлынули из ее глаз.

— Неужели ты думаешь, я смогла бы вести себя иначе? — сказала Алисия с горьким упреком.

— Нет, нет, что ты, дорогая, — сконфуженно отозвался молодой человек. — Я никогда не сомневался в твоей преданности, но… Хватит ли у тебя душевного такта?

— Да, хватит! — решительно ответила Алисия.

— Ну что ж, тогда я спокоен. Сэр Майкл решил покинуть Одли-Корт — на время. Горе сделало для него ненавистным даже родной дом. Он уезжает… Но он не должен ехать один. Ты понимаешь, Алисия?

— Да, конечно, но я думала, что миледи…

— Миледи с ним не поедет. Сэр Майкл хочет расстаться с ней.

— На время?

— Навсегда.

— Расстаться с ней! Значит, горе…

— Горе принесла ему именно миледи. Когда ты останешься с отцом наедине, сделай так, чтобы он поменьше думал о своих несчастьях. Ты не знаешь подробностей, но это к лучшему: пусть твое незнание станет залогом твоей осторожности в отношениях с отцом.

— Сделаю все, как ты сказал.

— Не упоминай при отце имени леди Одли. Будет молчать целыми днями — терпи. Будет хмуриться целыми днями — терпи. Ты — единственная женщина на земле, которая любит его искренне и беззаветно. Когда он это поймет, он исцелится.

— Я буду помнить об этом, Роберт.

Тут Роберт, впервые со школьной поры, обнял девушку и поцеловал ее в широкий лоб.

— Алисия, дорогая, сделай то, о чем я прошу, и я буду счастлив. Сделай это, и я стану любить тебя больше, чем брату дозволено любить свою сестру, хотя чувство мое навряд ли сравнится с любовью бедного сэра Гарри Тауэрса!

Пока он говорил, Алисия стояла перед ним, опустив голову. Он не видел ее лица, но, когда закончил говорить, она с улыбкой взглянула на него. В эту минуту глаза ее сверкали ярче обычного, ибо в них все еще стояли невысохшие слезы.

— Хороший ты человек, Боб, — сказала девушка. — А я-то все сердилась на тебя, потому что…

— Почему?

— Потому что глупая. Впрочем, что теперь об этом вспоминать? Пойду готовиться к отъезду. Папа отъезжает сегодня вечером?

— Да, дорогая.

— Почтовый поезд отправляется в двадцать минут десятого. Значит, чтобы попасть на него, мы должны выехать из дому через час. Надеюсь, до этого мы еще раз встретимся с тобой, Роберт.

— Да, дорогая, конечно.

Алисия вышла из столовой. Она отправилась на свою половину и привела горничную в совершенное замешательство, бросая шелковые платья в шляпные коробки, а бархатные туфельки — в дородный несессер. Она ходила по комнатам, собирая рисовальные принадлежности, нотные тетради, шитье, расчески, драгоценности, флакончики с духами и прочее, и прочее, словно ей предстояло не путешествие по цивилизованной стране, а поездка за тридевять морей к диким папуасам. При этом она все думала, думала, думала об отце, а также — иногда — о Роберте, которого, надо признаться, узнала сегодня с совершенно иной стороны.