Получалось, что только Германия в лице ее канцлера прямо подталкивала Россию к войне. Однако именно этого более всего стремилось избежать российское правительство. Но все же, одна ли Германия?

Опыт Восточного кризиса 1852–1853 гг. и последовавшей войны подсказывал западным политикам, что выжидательная позиция оказывается предпочтительной в то время, когда огромный российский медведь начинает активничать на Балканах и вовлекать в это другие великие державы. Россия обрекала себя на изоляцию, не достигала никаких значимых стратегических результатов и в итоге… В итоге белые начинали и проигрывали. В этой логике и Англия, и Австро-Венгрия, опасаясь агрессивных планов России, вполне могли рассматривать и такой вариант развития событий: мы будем сдерживать Россию в ее решимости защищать балканских христиан, загоняя и ее, и всю ситуацию по разрешению кризиса в тупик; в конечном итоге Россия не выдержит и возьмется за оружие, создав тем самым качественно новую политическую ситуацию, в которой ее можно будет даже обвинить в нарушении статус-кво и мира на Балканах. Ну, а далее останется внимательно следить за ходом военных действий, не давать ни одной из сторон слишком сильно преуспеть над своим противником и постараться не упустить свой шанс. В итоге лучшие плоды побед достанутся тем, кто затаился в кустах. Подобная модель скрытого провоцирования России к войне вовсе не противоречила стратегическим интересам как Англии, так и Австро-Венгрии.

А что же сама Россия? Разумеется, «крымский урок» не прошел для ее правительства бесследно. Весь каркас российской дипломатии после 1856 г. строился на стремлении избежать большой войны путем поддержания европейского равновесия при соблюдении баланса интересов великих держав в рамках т. н. «европейского концерта». Остаться за рамками этого «концерта», т. е. в изоляции, а тем более на пороге большой войны — это являлось таким же кошмаром для Горчакова, как перспектива франко-русского сближения для Бисмарка.

Но ко времени Балканского кризиса европейское равновесие в контексте «Парижской системы» 1856 г. безвозвратно кануло в Лету. На европейской сцене появилась Германская империя. Уже с начала кризиса участники «европейского концерта» заиграли так, что вместо симфонии все чаще звучала откровенная какофония. А сам алгоритм «концерта» в действиях российской дипломатии все более раскрывал свою бесперспективность с точки зрения национально-государственных интересов страны. Стремление последовательно действовать в его рамках обрекало Россию на постоянное соглашательство и унизительные уступки. А это сильно било по авторитету и престижу империи и все больше раздражало первых лиц государства.

Что оставалось? Попытаться найти опору в новой, стремительно набиравшей силу европейской реальности — Германии. Но это — демонтаж основ российской внешней политики. Ни Александр II, ни тем более симпатизировавший Франции Горчаков не решились последовательно пойти по этому пути.

С лета 1876 г., продолжая добиваться единства действий великих держав, российская дипломатия, на случай все более вероятной войны с Турцией, резко активизировала попытки договориться с отдельными европейскими «оркестрантами». И прежде всего с самым опасным и строптивым — с Великобританией.

Князь А. М. Горчаков не без оснований говорил, что «победить английские предрассудки» в отношении российской внешней политики вообще и на Востоке в частности — «задача, превышающая человеческие силы»[514].

На 1876 г. пришлось не только усиление активности России на балканском направлении, но и ее дальнейшее продвижение на юг через Среднюю Азию. 2 (14) февраля 1876 г. Александр II по представлению Д. А. Милютина и К. П. Кауфмана одобрил телеграмму генералу Г. А. Колпаковскому[515] «лично ехать в Кокан и объявить народу, что белый царь, снисходя к его просьбе и желая положить конец его бедствиям, принимает его в свое подданство»[516]. Так прежнее Кокандское ханство присоединялось к Российской империи. Правда, уже под названием Ферганской области.

Но что скажут англичане? Этот вопрос взволновал тогда не только членов правительства, но прежде всего самого императора. Ведь в Лондоне уже на картах отмеряли, сколько русским осталось до Индии, и все чаще задумывались: не являются ли их последние действия реализацией глобального стратегического замысла удушения Британской империи в клещах двойного натиска на Индию — через Балканы на Константинополь и через Среднюю Азию. Туман большой тревоги окутывал и без того туманный Альбион.

Тем не менее в начале июня 1876 г. Горчаков, воспользовавшись ростом антитурецких настроений в английском обществе, в очередной раз предпринял попытку преодолеть атмосферу недоверия между Петербургом и Лондоном.

В направленной Шувалову 2 (14) июня 1876 г. депеше Горчаков уже в который раз пытался разъяснить британскому правительству бескорыстные основания российских устремлений. Горчаков перечислял все прошлые усилия российской дипломатии, направленные на выработку согласованных мер воздействия великих держав на Порту с целью улучшения положения балканских христиан. Россия всегда стремилась только к этому, и Берлинский меморандум — всего лишь очередная попытка, в которой Лондон, к сожалению, не принял участия. «Мы находим, — убеждал Горчаков, — что… нет повода желать, чтобы на Востоке вспыхнул окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения»[517].

В переводе с витиеватого дипломатического на обыденный русский язык это могло бы прозвучать примерно так: боже нас упаси повторять ошибки покойного императора Николая Павловича, никаких даже намеков на предложения о дележе османских владений и тем более сепаратных сговоров на этот счет мы не допустим. Горчаков буквально заклинал Дизраэли и Дерби: верьте нам, верьте в бескорыстность наших мирных намерений! Скажите, что нужно для того, чтобы Англия влилась в миротворческий «концерт»? «…Мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения»[518].

И Горчакову в очередной раз эту «мысль» сообщили. Сухо, строго, даже цинично, без пустых благодушных пожеланий. 2 (12) июня 1876 г. Дерби направил соответствующее письмо послу в Петербурге А. Лофтусу, содержание которого было вскоре доведено до Горчакова.

В послании говорилось, что никто и не сомневается в самых мирных намерениях императора Александра. Однако и тут он прямо намекал на Игнатьева, «слова и поступки русских агентов на Востоке не всегда соответствуют личным взглядам императора»[519].