же время созревает желание прикоснуться к святыням Православия: «Мне бы непременно надо быть в Афоне и в Иерусалиме, надо непременно…» (29₁; 89)

10. «Бесы»

Замысел романа «Бесы», работа над которым начинается в 1870–1871 годах, возник в качестве реакции на убийство студента Иванова, который был убит его соратниками за решение прекратить участие в революционном кружке. Россия была потрясена нравами революционеров, в частности, личностью Нечаева. Первой реакцией Достоевского было желание написать остро сатирический памфлет на революционное движение в России, но в ходе работы замысел претерпел изменение. Постепенно писатель приходит к идее художественного изображения человека, одержимого духами злобы поднебесной – бесами.

Сам предмет описания – одержимая бесами душа – предполагает духовный символизм. ПМ дают возможность проследить вызревание символической системы произведения. Момент двоения, двуплановости возникает в следующей записи: «Роман имеет вид поэмы о том, как хочет женится и не женился Грановский» (11; 92). «Вид» указывает на внешнюю сторону, тем самым подразумевая сторону внутреннюю, внутренний сюжет. На этой же странице появляется и мысль о форме повествования: «Все рассказом самым простым и сжатым. <…>. Систему же я принял ХРОНИКИ» (11; 92). Незамысловатой внешней стороне соответствует простота изложения. Затем следует запись о внутреннем сюжете: «Главная же идея (то есть пафос романа) – это Князь и Воспитанница – новые люди, выдержавшие искушение и решающиеся начать новую, обновленную жизнь» (11; 98).

Отметим, что содержание фразы связано с Евангельским текстом: перед тем, как выйти на проповедь, Иисус Христос преодолевает искушения дьявола. В этом свете «новые люди» соотносятся с Новым Заветом. Очевидно, что Достоевский начинает искать принцип изображения персонажей, о чем свидетельствует запись о Грановском: «Он был поэт и вдохновением глубок, но все у них сеяно было на песке» (11; 102). Здесь произошла контаминация двух Евангельских притч – о сеятеле и доме на песке. Но, имея различное содержание, притчи говорят об одном: того, кто слышит слово Божие и не исполняет его, ожидает великое падение. Так в структуру образа входит мысль о воле Божьей как краеугольном камне в судьбе человека. Эта тема получает продолжение в принципиально важной записи: «Бог сотворил мир и закон и совершил еще чудо – указал нам Закон Христом, на примере, в живье и в формуле. Стало быть, несчастье – единственно ненормальности, от несоблюдения закона» (11; 121–122). Под законом в данном случае надо понимать законы духовные, что подтверждается дальнейшим размышлением писателя о законе любви в семье: «Например, брак есть рай и совершенно истинен, если супруги любят друг друга и соединяются взаимной любовью в детях. При малейшем уклонении от закона брак тотчас обращается в несчастье» (11; 122).

Под Законом же, указанным Христом, следует понимать то, что Спаситель исполнил миссию Адама, суть которой заключалась в следующем: человек должен был превзойти все разделения в мире – между умопостигаемым и чувственным; в чувственном – между небом и землей; между мужским и женским. Весь мир Адам должен был привести к Богу, и тогда было бы преодолен последнее разделение – между Богом и тварным миром. Что не смог сделать Адам, совершает новый Адам – Иисус Христос. Грехопадение встало на пути спасения человека, но после того, как «Слово плоть бысть», перед человечеством открывается путь, который прошел Богочеловек. Истинность такого понимания выражения Достоевского подтверждается другими словами из ПМ: «Все Христы» (11; 188).

Из приведенных материалов складывается определенная последовательность мысли, ставшей принципом изображения героев: мир устроен Богом не только по законам физическим и психическим, но, прежде всего, по законам духовным, которые суть условия существования души. Наличие, действенность и неотменимость последних свидетельствуется каждым мгновением человеческой жизни состояниями счастья или несчастья. С этой точки зрения, человек не может быть свободным от духовных законов, что само по себе уже есть закон, выраженный словами Христа: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо и бремя Мое легко» (Мф. 11: 28–30). То есть, душа всегда находится под чьим-то бременем – Божьим или бременем греха. Иго греха становится всевластным от неисполнения духовных законов.

И тут же вновь встает вопрос формы повествования. Характерно, что ключевое упоминание о манере изложения связанно именно с Евангельским текстом: «NB. Первые 2 главы – резкая обнаженность и скорость выводов. Наивность и наивное остроумие» (11; 161). Затем набрасываются фразы, и среди них появляется: «Ставрогина слагала в сердце своем» (11; 161). Введение Евангельского текста связано с такой творческой и мировоззренческой особенностью хроникера, как наивность. Соположение мотива наивности, с профанным, наивным использованием Евангелия (наделение матери Ставрогина атрибутом Богородицы – «слагала в сердце своем») позволяет сделать вывод, что исключительно по отношению к Евангелию и отраженным в нем духовным законам наивен хроникер. Он не видит связи между исполнением или нарушением духовных законов и судьбами героев. Но все дело в том, что романные события, их истолкование даны сквозь призму сознания хроникера. И только наивно введенный в ткань хроники Евангельский текст указывает на духовные связи, выявляет глубинное, не очевидное, содержание того или иного образа. С точки зрения художественной формы, здесь мы имеем дело с особенностью символического строя романа – она заключается в существовании зазора между духовно наивным сознанием хроникера и истинным положением дел, выраженным Евангельским текстом.

Надо сказать, что в художественном сознании хроникера обнаруживается несколько уровней восприятия Евангелия.

В первую очередь, это прямое присутствие Евангельского текста в виде цитат.

Далее, очевиден уровень, который условно можно назвать культурно-мнемоническим – уровень культурной памяти вчерашнего гимназиста и члена кружка Степана Трофимовича: Евангельский текст для хроникера является средством выразительности. Так на страницах романа возникают следующие выражения. «… Назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность» (10; 13). «Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес…» (10; 20) О Варваре Петровне сказано, что письма от Степана Трофимовича «слагала в сердце своем» (10; 13). А вот как Антон Лаврентьевич характеризует стиль писателя Кармазинова: «Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, труженик, мученик – все эти труждающиеся и обремененные для нашего русского великого гения решительно вроде поваров у него на кухне» (10; 367).

В чем суть критического замечания? Хроникер тонко подмечает, что возвышенные идеалы европейской культуры являются для Кармазинова всего лишь средством выразительности. Но выпад начинающего писателя можно повернуть и против него самого: выражение «труждающиеся и обремененные», выявляющее духовные законы жизни души,